Нивелирование роли личностного фактора и требований индивидуализации юридической ответственности и наказания в условиях максимального доминирования кара тельных начал в советском праве в период формирования командно-административной системы управления (1928-1941 гг.)
1930-е годы — весьма противоречивый период отечественной истории. Забвение выработанных правовой практикой идей гуманизма, равенства, законности, справедливости, прямой откат к использованию фактически средневековых методов и средств управления обществом, с одной стороны, а с другой — создание сильнейшего государства с державной идеологией, о чем свидетельствуют, в частности, последующие изменения конституционного устройства государства и положения самой Конституции СССР 1936 г.
Одним только фактом Октябрьской революции общество нового социалистического типа еще не было создано. До конца 1920-х гг. советское государство было государством диктатуры пролетариата, обществом переходного типа. Необходимо было сделать последний шаг, самый главный, для того, чтобы окончательно порвать некоторые крепкие незримые нити, связывающие прошлое и будущее, — сломить и обескровить крестьянство. Только после этого можно было начинать создание общества социалистического типа, максимально огосударствленное. Посредством проводимых государством в это время глобальных политико-экономических кампаний общество приводилось к слепому повиновению государству, а для окончательного достижения цели необходимо было подавить крестьянство — особенно многочисленную и консервативную часть общества. Сразу отметим, что почти все рабочие также имели именно крестьянские корни. Численность рабочего класса до революции составляла около 15 млн. человек (примерно 10% населения), и это не только взрослые мужчины и женщины, но и дети и старики. Вместе с тем, по своему мироощущению российские рабочие были, по сути, вчерашними крестьянами, а рабочими только в первом-втором поколениях. Многие из них имели землю в деревне и возвращались для сбора урожая. У значительной части семьи проживали в деревне, а в город они отправлялись «на заработки». Революцию в массе поддержали молодые рабочие, недавно пришедшие из деревни, а старые кадровые рабочие в основном поддерживали меньшевиков. О практически сплошной патриархальности сознания советских трудящихся в рассматриваемое время свидетельствует и такой факт: на первые выборы в местные Советы (1923-1924 гг.) явилось всего около 30% избирателей — глав семейств 85% населения России — крестьян. Советское правительство расценило подобную пассивность избирателей как своеобразный бойкот власти и отреагировало на это соответственно.
Вообще, представляется, что вся история России, начиная с Петра I, — это противостояние государства и общества в лице крестьянской общины (мира). Если в петровское время напряжение немного не достигло пика, то советской власти в 1930—1940-х гг. удалось не только перейти его, но и вовсе сломать стержень вековой общинной жизни и полностью подчинить крестьян, а, следовательно, и все общество себе.
После 1861 г. российское общество не приняло капитализации страны по западному образцу. Александр II, которому удалось устранить вековой тормоз на пути модернизации страны, и. как кажется, сделать великое благо, в результате тлеющей революционной борьбы был убит народовольцами. То же самое произошло и с другим великим реформатором — П.А Столыпиным.
Камнем преткновения была земля, о которой крестьяне говорили «Земля ничья, она Божья», а помещикам отвечали: «Мы — ваши, а земля наша». Не случайно с такой активностью в первые послеоктябрьские месяцы ими были поддержаны большевики, огласившие лозунги о национализации земли (для крестьян) и «долой эксплуататоров» (для рабочих). Но сразу осуществить задуманное большевикам не удалось, да и прямо такие цели тут же после Октября ими не ставились, были более важные задачи — закрепиться1А.В. Луначарский как-то сказал: «Политическую революцию можно слезать в час, революцию социальную, революцию во правах, экономическую, культурную делают десятками лет». Цит. по: Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны // Отв. ред. В.А. Шишкин. СПб.. 2000. С. 267.. Естественно, и позже напрямую такая задача вначале не ставилась. Были более популярные и понятные призывы: вывести страну из аграрной в промышленную, например.
Крах идеи мировой социалистической революции, поражение социалистических настроений в европейских странах, мучительно выходящих из кошмара мировой войны, общий бойкот первого рабоче-крестьянского государства ведущими мировыми державами заставили советское правительство обратиться к внутренним резервам. Поэтому материальным источником индустриализации с середины 1920-х гг. должно было стать сельское хозяйство. Комплекс мер по отношению к сельскому хозяйству стал проводиться под лозунгом «лицом к деревне». Однако особого внимания крестьянский вопрос требовал не только потому, что уровень развития сельскохозяйственной сферы в этот период был еще очень далек от довоенного, но и потому, что кардинальные социально-политические перемены первых лет революции, по сути, «обошли» деревню стороной. Те же, что ее коснулись (мероприятия военного коммунизма, продразверстка и др.), совершенно не способствовали активному и массовому переходу сельчан в ряды революционных масс. «Крестьяне, за исключением бывших красноармейцев и побывавших на стороне, не имеют понятия о том, кто такой тов. Ленин»2Росницкий Н. Лицо деревни: по материалам обследования 28 волостей и 32 730 крестьянских хозяйств Пензенской губ. М.; Л., 1926. С. 76. Цит. по: Венер М. Лицом к деревне: советская власть и крестьянский вопрос (1924-1925 гг.) // Отечественная история. 1993. № 5. С. 86.. Партия столкнулась в деревне с глубоко враждебным отношением к власти со стороны крестьянства, которое представлялось ее темной, стихийной и опасной силой. Присылаемых для работы на селе коммунистов (рабочих, как правило, не знакомых с сельским бытом) деревня дружно бойкотировала, что чаще всего приводило к дезертированию посланцев.
Неурожай 1924 г. и очевидная неспособность правительства противостоять голоду мерами иными, чем уже апробированные силовыми приемами периода военного коммунизма; живость памяти о страшном голоде 1921 г. еще белее охладили отношение крестьян к советской власти. Ко всему прочему добавлялись высокие налоги с крестьян и цены на городские товары и низкие закупочные цены на хлеб; развертывание карательных мер к недоимщикам и др.
Насаждение командных рычагов в управлении хозяйством, пришедших на смену сворачиваемым рыночным отношениям, сопровождалось крайне жесткими и зачастую неадекватными мерами принуждения. И если 1920-е гг. начались под лозунгом «лицом к деревне», то закончились они уже призывом «кулаком по деревне».
Очередной «кризис хлебозаготовок», случившийся в 1927-1928 гг., оказался самым катастрофическим. Он поставил под угрозу все достижения советской власти, что стало решающим аргументом противников НЭПа, положив начало новому развитию политического курса, направленного на ликвидацию частного сектора в экономике, коллективизацию сельского хозяйства и форсированную индустриализацию промышленности. Можно с уверенностью сказать, что продовольственные кризисы 1927-1929 гг. привели к стремительному установлению административных методов в промышленности и сельском хозяйстве. С этого времени начались подготовка к коллективизации и репетиция массовых репрессий в отношении крестьян.
Как известно, курс на индустриализацию был провозглашен в декабре 1925 г. на XIV Съезде ВКП/б. Первый рывок предполагалось сделать путем форсированного экспорта зерна для закупки необходимого оборудования за границей, а также для обеспечения продовольствием стремительно увеличивающегося городского населения за счет крестьян, бежавших от голода 1921-1922 гг. Однако программа постепенного выхода из экономического кризиса, грозившего парализовать хозяйство страны, принятая XV Съездом партии ВКП/б (декабрь 1927 г.), была фактически проигнорирована И. Сталиным, видевшим в кулаке (до 15% крестьян на 1925 г.), а затем и в середняке (до 60%) главную угрозу социалистическому курсу. При этом пути и методы проведения карательной политики начала 1930-х гг. были отработаны во время сибирской поездки И.В. Сталина в январе 1928 г.
Нежелание крестьян продавать свой хлеб по катастрофически заниженным закупочным ценам3В 1929 г. государство скупало у населения пуд зерна за 80-90 коп., в то время как на рынке он стоил 4 руб. Даже позже, в период с 1930 по 1953 год, закупочная цена зерна у колхозников практически не менялась и составляла 80 коп. за один центнер, в то время как стоимость промышленной продукции выросла в 20 раз. См.: Дрындин B.Л. Экономические предпосылки реформ Н.С. Хрущева // Вестник Оренбургского гос. ун-та. 2002. № 1. С. 35 и надежда на их повышение, а также ожидание скорой войны, исходя из напряженной международной обстановки и положения СССР, государством было расценено как «хлебная стачка», прикосновенные к которой наказывались применением ст. 107 УК РСФСР как за сокрытие товара и спекуляцию. Судам предписывалось рассматривать такие дела «в особо срочном и не связанном с особыми формальностями порядке», а «господ» из числа сопротивляющихся этому судей и прокуроров И. Сталин предложил просто «вычистить». Выход же из данного положения виделся в насильственном изъятии «излишков». За срыв колхозниками хлебопоставок в первый раз норма увеличивалась впятеро, во второй раз — виновные приговаривались к одному году тюремного заключения или принудительным работам, при групповом характере нарушения либо с преднамеренным сопротивлением предусматривалось 2 года тюрьмы или исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества. При этом совершенно не учитывались не только бедственное положение виновных лиц, но и их физические и возрастные особенности. И это несмотря на то, что ст. 28 УК РСФСР 1926 г. предписывала при определении судом вида исправительно-трудового учреждения для отбытия наказания учитывать состояние здоровья и пригодность к физическому труду. На определенные неудобства последнего фактора неоднократно указывал Наркомат юстиции. Например: «Суды приговаривают по этим делам (дет о невыполнении твердого задания) к лишению свободы на длительные сроки стариков 60-70 лет... В громадном большинстве случаев дела... не осложнены никакими отягчающими обстоятельствами (особая злостность, повторная судимость, антисоветская агитация и т.д.), требующими применение к виновным более жесткой репрессии. Держать под стражей этих лиц крайне нецелесообразно, т.к. по старости и дряхлости они не только не могут участвовать в выполняемых другими заключенными работах, но требуют даже особых забот со стороны администрации и главным образом врачебного персонала»; «Суды назначают ссылку, соединенную с исправительно-трудовыми работами, в отношении лиц, которые по своему физическому состоянию (дряхлость, хроническая болезнь и т.п.) не могут выполнять исправительно-трудовых работ» и т.д.
Ужесточение карательной политики советского государства в 30-е — 40-е гг. выразилось в усилении ответственности за многие виды правонарушений и явном обвинительном уклоне процесса их рассмотрения. Предпосылки объективного вменения закладывались решениями даже высших судебных инстанций. Примечательно в этом отношении разъяснение Пленума Верховного Суда СССР от 2 января 1928 г. о том, что под контрреволюционными нужно понимать и такие действия, «когда совершивший их хотя и не ставил прямо контрреволюционной цели, однако сознательно допускал их наступление или должен был предвидеть общественно опасный характер своих действий»2. Верховный Суд СССР, таким образом, не только расширял вину контрреволюционных преступников за счет косвенного умысла, но и признавал возможным совершение контрреволюционного преступления даже по неосторожности. Общая репрессивная направленность уголовного закона практически не оставляла места для индивидуализации ответственности, Этому также не способствовало появление в законодательстве абсолютно определенных санкций.
Особенно ярко доминирование собственно репрессивных целей проявилось в применении положений указов «О государственных преступлениях» 1927 г., от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» (и сменившем его впоследствии Указе Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об усилении уголовной ответственности за хищения государственного и общественного имущества»), от 23 августа 1932 г. «О борьбе со спекуляцией» и др. Кроме открытой репрессивной направленности эти нормативные акты других целей не преследовали, что подтверждалось не только установлением законодателем максимально возможных мер наказания (расстрел или длительные сроки лишения свободы), но и отсутствием в большинстве из закрепляемых составов преступлений указаний на возможность учета смягчающих обстоятельств и присутствием прямых указаний на неприменение амнистии к осужденным по таким делам.
Первоначально организация колхозов проходила успешно, так как крестьяне видели в них характерную для общины артельную организацию, но когда обобществление, по их мнению, зашло слишком далеко (рабочий, молочный скот, инвентарь), началось сопротивление проводящемуся процессу. В 1929 г. по стране прокатилось окало 1300 жестоко подавляемых властями массовых крестьянских выступлений. Но уже в следующем году их было уже почти 14 тыс., с общей численностью участников более 3 млн. человек4Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М.. 2000. С. 109..
Чрезвычайно высокие темпы коллективизации привели не только к существенному снижению урожайности, но и стали представлять явную угрозу самой идее коллективизации. В ходе проведения массированного удара по селу (особенно по консервативному его элементу — кулаку), сосредоточив в колхозах запуганную массу оставшихся, власть сделала вид, что все крайне жесткие и неразборчивые меры, применявшиеся в ходе кампании по сплошной коллективизации (перегибы генеральной линии партии), — дело рук отдельных особо рьяных местных руководителей и исполнителей. Об этом прямо говорилось в опубликованной 2 марта 1930 г. в «Правде» статье И.В. Сталина «Головокружение от успехов»5Хотя еще за месяц до этого на высшем уровне было принято решение, подстегивавшее темпы раскулачивания. Местным властям было предоставлено право применять в районах сплошной коллективизации «все необходимые меры борьбы с кулачеством», вплоть до полной конфискации имущества кулаков и выселения их из пределов районов и кроев проживания (постановление ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г. «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством»). Острие карательных мер при этом было направлено на ликвидацию «контрреволюционного кулацкого актива», для чего в составе местных подразделений ОГПУ создавались специальные «тройки». См.: История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР. М.. 2002. С. 51.. Отдельные руководители и исполнители на местах в ходе проведенных для успокоения масс расследований к тому же на поверку «оказались» «врагами народа» и вскоре понесли «заслуженную» кару. Таким образом, партия просто пожертвовала основными исполнителями ее воли, когда они выполнили свои функции6Также объявлению «врагами народа», пробравшимися в органы НКВД и прокуратуры, сознательно извращавшими советские законы, совершавшими подлоги, фальсифицировавшими следственные документы и создававшими с провокационной целью дела против невинных людей и осуждению по этому поводу подверглось значительное количество членов различных внесудебных органов — милицейских «троек», «спецтроек», «троек» НКВД, «двоек», действовавших в период 1937-1938 гг. во имя выполнения поставленных партией чрезвычайных задач, после выполнения ими своих функций (постановление СНК СССР и ЦК ВКП/б от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия»). См: История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР С. 53-56..
Некоторое ослабление нажима на село тут же привело к массовости выходов крестьян из колхозов. К весне 1930 г. в Центрально-черноземных областях осталось лишь 18% крестьянских дворов, входящих в колхозы (в то время как к марту 1930 г. их было уже 82%7Тимошина Т.М. Экономическая история России. М., 1998. С. .
После уборки урожая объединение крестьянских дворов началось с новой силой: к сентябрю 1931 г. было вновь объединено уже около 60%, в 1934 г. — 75%, к лету 1936 г. — 90% хозяйств, к лету 1937 г. доля коллективных хозяйств составила 93%. Одновременно были увеличены темпы процесса раскулачивания. Причем кулаков и вообще врагов советской власти на селе искали и находили повсюду, особенно после очень четких и недвусмысленных разъяснений первых лиц партии и государства. Например, таких: «Нынешние кулаки и подкулачники, нынешние антисоветские элементы в деревне — это большей частью люди «тихие», «сладенькие», почти «святые». Их не нужно искать далеко от колхозов, они сидят в самом колхозе и занимают там должности, завхозов, счетоводов, секретарей и т.д.... Они «за» колхозы. Но они ведут в колхозах такую саботажническую и вредную работу, что колхозам от них не поздоровится»8Сталин И.В. Соч. Т. 13. С. 217-218. Цит. по: Зеленин И.Е Политотделы МТС — продолжение политики «чрезвычайщины» (1933-1934 гг.) // Отечественная история 1992. № 6. С. 46.. После таких прямых указаний тут же (1933 г.) было обвинено во вредительстве и арестовано 34,4% всех колхозных кладовщиков и 25% бухгалтеров.
Запушенный механизм репрессий на селе, к весне 1932 г. несколько ослабленный, продолжался на местном уровне. Местная власть, выполняя разнарядки на раскулачивание, уже не могла остановиться. Поэтому Наркомюсту приходилось порой даже делать попытки одергивания наиболее ретивых исполнителей: «В НКЮ поступают сведения об имеющихся на местах случаях незаконных арестов граждан органами дознания и следствия и даже лицами, не имеющими на то права.
По поступающим сведениям, аресты зачастую производятся председателями и членами сельсоветов, бригадирами по коллективизации и налоговыми инспекторами.
В качестве основания для арестов приводятся подчас курьезные мотивы, как, например: «политически невыдержан», «противник мероприятий соввласти» и т.п.».
Принявший уже почти неуправляемый характер разгул массовых репрессий несколько приостановило изданное 25 июня 1932 г. постановление ЦИК и СНК СССР в «О революционной законности», в котором было строго указано на недопустимость столь широкой инициативы «снизу». В инструкции «Всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры», подготовленной в развитие этого постановления, говорилось об имеющихся многочисленных фактах самочинных арестов на местном уровне: «... массовые, беспорядочные аресты в деревне все еще продолжают существовать. Арестовывают председатели колхозов и члены правления колхозов, арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают все, кому не лень и те... кто не имеет никакого права арестовывать. Неудивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ, и особенно милиция, теряют чувство меры и зачастую производят аресты без всяких оснований... Эти товарищи цепляются за отжившие формы работы, уже не соответствующие новой обстановке и создающие угрозу ослабления Советской власти в деревне»9Цит. по: Курицын В.М. История государства и права России. 1929-1941 гг. М.. 1998. С. 213-214.. Предписывалось проверить все имеющиеся жалобы и обращения по поводу незаконных или недостаточно обоснованных задержаний, арестов и конфискаций с принятием суровых мер в отношении виновных должностных лиц.
В условиях крайней нехватки сельскохозяйственной техники созданием машинотракторных станций (далее — МТС) было организовано централизованное обеспечение колхозов ею. Вместе с тем существование МТС позволяло обеспечивать корректирование идеологического курса развития колхозов. Это обусловливалось тем, что в функции МТС входил и политический контроль за ними с помощью политотделов МТС, которые подчинялись напрямую ГПУ. Двухлетнее существование политотделов МТС, наделенных политическими, хозяйственными и карательными функциями, оставило заметный след в истории советского колхозного движения. Задачами политотделов являлись «обеспечение безусловного и своевременного выполнения колхозами и колхозниками своих обязательств перед государством», а также очищение колхозов и МТС от антиобщественных и классово враждебных элементов10Зеленин И.Е. Политотделы МТС — продолжение политики «чрезвычайщины» (1933-1934 гг.) // Отечественная история. 1992. № 6. С. 46..
Изъятие хлеба у крестьян, резкое повышение экспорта зерна и засуха 1933 г., а также стремительный рост городского населения привели к стремительному росту хищений и иных самых распространенных имущественных преступлений и преступлений против личности. Именно для сохранения результатов первого этапа коллективизации — охраны обобществленного имущества были приняты крайне жестокие указы от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» и от 23 августа 1932 г. «О борьбе со спекуляцией».
Постановление ВЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. было нормативным актом чрезвычайно широкого действия и, по сути, было направлено на искоренение малейших посягательств или попыток таковых на обобществленную собственность. Конкретных составов преступлений в нем не закреплялось. Этот пробел восполнялся многочисленными разъяснениями Верховного Суда СССР и директивными распоряжениями высших государственных и партийных инстанций, касающихся практически всех сфер. По данному постановлению предъявлялись обвинения даже за малозначительные дела, на неразумность чего неоднократно указывалось судам («комсомолец украл из клуба мандолину, рабочие на заводе распили полбутылки спирта, отпущенного на санитарно-лечебные цели», и др.). Даже сам прокурор РСФСР А.Я. Вышинский в августе 1933 г., признавая, что были допущены «крайности», приводил примеры осуждения по этому закону за ловлю рыбы из реки, протекавшей мимо колхоза, за хищение 12 колосков (некто Горохов, 65 лет), за два килограмма зерна (некто Кривенко, 66 лет и Рудченко, 60 лет)11Вышинский А.Я. Революционная законность на современном этапе. М. 1933. С. 102. Приводится по: Зеленин И.Е. «Закон о пяти колосках»: разработка и осуществление // Вопросы истории. 1998. № 1. С. 119.. Однако тут же подчеркивалось, что, несмотря на явно незначительную общественную опасность подобных правонарушений, «нужно иметь в виду, что в ряде случаев может иметь место и значительное распространение (таких деяний), требующее решительного и беспощадного удара по преступлению, даже ничтожному по цене похищенного. При таких обстоятельствах, естественно, постановление от 7 августа 1932 г. должно быть применено независимо от ценности похищенного». При таком подходе становится очевидно, что простая кража рассматривалась как политическое преступление.
В первое время имелись случаи сопротивления отдельных судов и работников судебной системы неприкрытой репрессивности законодательства: квалификация по соответствующим статьям УК РСФСР 1926 г., пересмотр явно несоразмерных приговоров и др. Интересные факты в этой связи приводятся Г.А. Ташпековым. Так, одним из районных судов Нижнего Поволжья 9 июля 1933 г. единоличница Игнатьева за кражу с колхозного поля двух килограммов колосьев была приговорена к 10 годам лишения свободы. Кассационной коллегией краевого суда ее дело было переквалифицировано на п. «г» ст. 162 УК РСФСР, а мера социальной защиты судебно-исправительного характера снижена до 2 лет лишения свободы. Президиум краевого суда дело вовсе прекратил12Ташпеков Г.А. О некоторых фактах противодействия работников юстиции деформации уголовного законодательства в 30-е годы XX в. (на материалах Нижнего Поволжья) // Государство и право. 2001. №1. С. 79-81..
Какое-то время такой подход судов был чрезвычайно распространен (на I ноября 1933 г. в 40% дел, связанных с хищениями, судами применялась ст. 51 УК РСФСР, позволяющая существенно смягчать наказание). Однако вскоре практика вынесения щадящих приговоров и пересмотра наиболее жестоких приговоров встретила резкую отповедь со стороны партийно-государственных инстанций.
Одно из первых указаний на непонимание судами важности закона последовало уже в январе 1933 г. Было строго указано на недопустимость применения более мягких мер. «Требование политической необходимости должны быть выполнены... Репрессия должна быть усилена» (нарком юстиции РСФСР Н.В. Крыленко). Также категорично это требование прозвучало и в постановлении Пленума Верховного Суда СССР и директивах НКЮ: «Нельзя применять ст. 51 УК РСФСР... а также условного осуждения»; «... Борьба с хищениями общественной собственности есть борьба с классовым врагом за строительство социализма. Закон от 7 августа 1932 г. устанавливает жесткие меры социальной защиты в отношении расхитителей социалистической собственности: беспощадная борьба с ними, применение высшей меры социальной защиты в качестве основной меры репрессии (разрядка наша) — такова основная линия работы юстиции в этой области. Быстрота реакции и ее беспощадность — основные предпосылки для успешности борьбы с расхитителями общественной собственности».
Основным дефектом в работе следствия и суда в этот период являлось «неумение выявить классовое содержание дела и классовое лицо привлеченного к следствию». Особо подчеркивалось, что судебные работники — прежде всего члены партии, а уже потом юристы, и должны понимать, «что нужно делать в том или ином случае». «Судебные органы выхолащивают политику, делают оппортунистического характера ошибки. Они берут элементы преступления и судят людей (разрядка наша), Нужно подходить к этим вопросам с точки зрения партии». Для усиления давления на судейский корпус вводились подекадные отчеты председателей коллегий «о карательной политике народных судов». Наиболее строптивые судьи за вынесение «мягких» приговоров подвергались не только дисциплинарным взысканиям, но и более суровым мерам, вплоть до расстрела.
В данном отношении можно отметить и роль прокуратуры, которая первоначально не проявляла особого рвения в раскрутке маховика репрессий. Поэтому, несмотря на то, что формально НКВД мог возбуждать дела только по ст. 587 УК РСФСР (вредительство) и 5810 УК РСФСР (контрреволюционная агитация и пропаганда), из-за фактического самоустранения органов прокуратуры практически на всем протяжении 30-х гг. большинство уголовных дел возбуждалось именно органами НКВД, а не прокуратурой. Более того, до 1936 г. со стороны многих работников прокуратуры были активные попытки противодействовать репрессиям в виде опротестования, переквалификации дел на более мягкие либо вовсе бытовые составы преступлений.
В ответ на обращения по поводу массовости и в значительной степени слабой обоснованности уголовных дел, рассматриваемых тройками НКВД, в Прокуратуру СССР органам на местах было рекомендовано игнорировать подобные факты, а «вызывающие сомнение «троечные» дела «опротестовывать годика через два»13Олейник И.И. Прокуратура и прокуроры в период массовых репрессий (По материалам архивов Ивановской области) // Государство и право. 2004. № 2. С. 70-71., т.е. примерно в 1937 г. Самых «непонятливых» прокуроров просто «вычищали». В связи с этим после особо масштабных «чисток» органов прокуратуры в 1938 г. она начала остро ощущать кадровые проблемы, ставшие еще более актуальными после мобилизации многих сотрудников в ряды РККА в ходе начавшейся войны с Финляндией. Например, как отмечает И.И. Олейник, в 1940 г. в прокуратуре Ивановской области на 90% штат сотрудников был укомплектован «выдвиженцами», не имеющими ни юридического образования, ни опыта работы.
Предпринятыми руководством партии и государства мерами уже к середине 30-х гг. сопротивление работников сферы юстиции было сломлено. В последующие годы дальше сетований по поводу многочисленных осуждений за «контрреволюционные» преступления бедняков и середняков, совершивших бытовые преступления, ни суды, ни отдельные судебные и прокурорские работники идти не осмеливались14Показательными на этом фоне являются слою одного из прокуроров, зафиксированные в донесении ответственного работника НКВД: «Нужно признать, что за эти годы очень много пересажали невиновных людей, из которых 80% безо всякого основания и только 20% арестованы и осуждены . Впоследствии практика судов выработала ряд смягчающих ответственность обстоятельств, позволявших заменять, в частности, расстрел 10 годами лишения свободы. К таким обстоятельствам относились: незначительный ущерб, единичность хищения, первая судимость, молодость виновного, отсутствие организаторской роли и др.
Вместе с тем уже к весне 1933 г. основной пик репрессивности в применении рассматриваемого постановления ЦИК и СНК начал несколько спадать, и 27 марта Президиум ЦИК СССР в закрытом постановлении «Об итогах применения Закона от 7 августа 1932 г.» выступил с критикой его осуществления («перегибы») и предложил судебно-прокурорским органам «дела о мелких единичных кражах общественной собственности, совершенных трудящимися из нужды, по несознательности и при наличии других смягчающих вину обстоятельств, разрешать на основании статей УК союзных республик», т.е. теперь уже в общем порядке. Также было принято решение о прекращении массовых депортаций крестьян, упорядочении производства арестов и о разгрузке мест заключения. К 1 июля 1933 г. было отменено от 50 до 60% приговоров по этим делам15По закону от 7 августа 1932 г. с 7 августа 1932 г. по 1 января 1933 г. только в РСФСР были осуждены 76 961 человек (из них к высшей мере — 2 588 человек, к 10 годам лишения свободы — 49 360 человек); с 1 января 1933 г. по 1 мая 1933 г. осуждено 81 253 человека (из них к высшей мере — 4183 человека, к 10 годам лишения свободы — 68 329 человек); с 1 мая 1933 г. по 1 июля 1933 г. соответственно: 49 689, 1 392 и 41 219 человек.. Постановлением ЦИК и СНК СССР об амнистии от 29 июля 1935 г. с колхозников, осужденных к лишению свободы на срок до 5 лет, снималась судимость. 11 августа 1935 г. вступил в действие акт об амнистии, в соответствии с которым освобождались должностные лица, осужденные за саботаж хлебозаготовок начала 1930-х годов.
Массовые осуждения подобных лиц, прежде всего из числа колхозного руководства, опосредованно объяснялись и тем, что с 1933 г. урожай зерновых культур стал определяться до сбора — на корню (видовой урожай). При этом погодные условия в расчет не принимались. За несоответствие фактического и видового урожая государство зачисляло хозяйство в недоимщики. С 1942 г. государство вообще перешло на учет только видового урожая. Лица же, пользующиеся при расчетах или отчетах фактическими данными, привлекались к строгой партийной, административной и уголовной ответственности. Руководители колхозов, подстегиваемые всегда явно завышенными планами, в стремлении хоть как-то соотнести их с реалиями шли на искажение отчетности о посевных площадях, на приписки, что уголовным законодательством приравнивалось к контрреволюционным преступлениям.
Проводимая сплошная коллективизация преследовала не только экономические и политические цели: обеспечение продуктивности сельского хозяйства и способствование тем самым проводимой индустриализации (обеспечение ее необходимыми материальными и людскими ресурсами), а также изгнание антисоветского элемента — кулаков из деревни (по сталинской терминологии, с последующим «добиванием остатков умирающих классов»). Преследовались и иные, более глобальные, цели — социальное переустройство общества и кардинальное изменение (ликвидация) традиционных его идеологических устоев; уничтожение векового (общинного) уклада жизни подавляющей части населения страны, саморегулирующегося. самодостаточного, практически независимого от государства и превращение деревни в один из послушных «элементов» государственных механизмов. Яростное сопротивление крестьян, выступающих порой целыми областями против проводимой политики (в 1920-1923 и 1928-1932 гг.), свидетельствовало о крайней болезненности этого процесса.
То, что не удалось Столыпину, сделал Сталин. Уничтожив вековые, неписаные, но неукоснительно соблюдавшиеся чрезвычайно рациональные и сложившиеся в гармонии людских и природных законов крестьянские обычаи, государство заменило их своими, искусственно созданными... С 1930-х гг. «конституция» деревни складывалась из уставов и в подавляющем большинстве своем крайне репрессивных актов, постоянно издаваемых государством и направленных на всемерную эксплуатацию сельскохозяйственной сферы и на облегчение манипулирования ею16«Батраки, бедняки и середняки селений района... добровольно объединяются в сельскохозяйственную артель, чтобы общими средствами производства и общим организованным трудом построить крупное коллективное хозяйство и, таким образом, обеспечить действительную и полную победу над кулаком, над всеми эксплуататорами и врагами трудящихся, действительную и полную победу над нуждой и темнотой, над отсталостью мелкого единоличного хозяйства и создать высокую производительность труда и товарность коллективного хозяйства» (ст. 1. Примерного устава сельскохозяйственной артели от 1 марта 1930 г. и от 17 февраля 1935 г). См.: СЗ СССР. 1930. № 24. Ст. 255; 1935. № 11. Ст. 82.. Созданная колхозная система позволяла государству глубоко вторгаться во все сферы деревенской жизни, узаконивая не только экономическое, но и личное бесправие крестьян, лишенных полноценной оплаты своего труда, возможности свободного выбора работы и места жительства. Немаловажной причиной введения паспортной системы были массовые уходы трудоспособного сельского населения в города17Установить паспортную систему «в целях лучшего учета населения городов, рабочих поселков и новостроек и разгрузки этих населенных мест от лиц, не связанных с производством и работой в учреждениях или шкалах и не занятых общественно полезным трудом (за исключением инвалидов и пенсионеров), a также в целях очистки этих населенных мест от укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов...» (из постановления ЦИК и СНК СССР от 27 декабря 1932 г. «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов». См.: СЗ СССР. 1932. № 84. Ст. 516., по сути — бегство от последствий голода 1931-1932 гг. С введением института прописки крестьянам-колхозникам был разрешен отъезд из сел только в случае оформления договора с конкретным предприятием (постановление ЦИК и СНК СССР от 17 марта 1933 г. «О порядке отходничества из колхозов»). Несмотря на то, что кулачество как класс фактически было ликвидировано еще в начале 30-х гг., на протяжении всего последующего десятилетия по формальным основаниям к этому разряду относили те или иные хозяйства, но теперь уже не по комплексу признаков, а по имеющимся отдельным основаниям, зачастую крайне абстрактным, например, таким: «если они не относятся к определенно бедняцким хозяйствам». Такой подход все больше и больше хозяйств относил к недоимщикам, с которыми с 1934 г. стали бороться удвоением суммы сельхозналога.
Окончательно констатация ликвидации кулачества как класса была сделана на XVIII Съезде ВКП/б в 1939 г.
Последующая жесточайшая эксплуатация колхозного крестьянства, позволившая государству форсированно развивать экономику, преодолеть трудности индустриализации, военного времени и годы восстановления практически полностью разрушенного войной народного хозяйства, в конце концов, исчерпала сама себя.
Вообще, как отметила О.Г. Бриллиантова, налоговая политика государства с первых дней своего существования рассматривалась как важнейший рычаг в регулировании производства и оборота. Так, уже в 1923-1924 гг. сельхозналог приносил около половины всех налоговых поступлений в бюджет18Более подробно см.: Бриллиантова О.Г. Деятельность советского правительства по налогообложению крестьян как одному из источников пополнения бюджета страны в 20-е годы // Вестник Оренбургского гос. ун-та. 2002. № 1. С. 37-38; .
Говоря о налоговом прессе на деревню, представляется, что следует согласиться с М.А. Безниным и Т.М. Димони, что в конце 1920-х гг. в СССР была воссоздана феодальная система взаимоотношений между крестьянами и государством19Безнин М.А., Димони Т.М. Повинности российских колхозников в 1930-1960-е годы // Отечественная история. 2000. № 2. С. 97-110;. При этом подобие феодального оброка — обязательные госпоставки — были отменены только в 1958 г. а модернизированный вид барщины — отработочная повинность колхозов — только в конце 1960-х гг.
Начиная с 1931 г., колхозы (впрочем, как и города) должны были выделять людей для работы на промышленных предприятиях. Эта мера была еще более расширена в 1933 г. С.
Определенные черты рекрутской повинности времен Средневековья были характерны для специального набора в ремесленные, железнодорожные училища и школы ФЗО. Ежегодно в них на учебу от каждой сотни колхозников отправлялось по два подростка (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 2 октября 1940 г. «О государственных трудовых резервах») См.: Ведомости Верховного Совета СССР. 1940. № 37.
Так, к числу основных повинностей, возложенных на колхозников, относились: обязательное участие в лесозаготовках (с 1941 г. до 1954 год — трудгужповннностъ); в торфозаготовках; дорожная повинность (до 1958 г.); натурально-продуктовые повинности (1932-1958 гг.); многочисленные денежные повинности: налоги, займы и другие платежи (сельскохозяйственный налог (с 1923 г.), налог на лошадей с единоличных хозяйств (с 1938 г.), рыболовный налог, налог на нужды жилищного и культурно-бытового строительства (1933-1943 гг.), земельная рента, налоги со строений, с владельцев транспортных средств (в том числе с велосипедов), на скот (с 1942 г.), на киноустановки и др. С 1942 г. все население СССР уплачивало военный налог.
Недоимки с колхозников, как правило, не списывались, а переводились на следующий год, наказывались крупными штрафами либо описью крестьянского имущества в пользу государства. В 1945 г. доля налоговых выплат на каждый крестьянский двор в среднем доходила до 33% расходной части бюджета.
Кроме того, государство строго регламентировало рабочий день колхозников. Например, по указу от 1 августа 1940 г. во время уборочной страды он начинался в 5-6 часов утра, а заканчивался с заходом солнца.
С середины 1950-х гг. повинности с крестьянских хозяйств стали постепенно сокращаться и ко второй половине 1960-х гг. практически полностью прекратились.
На Пленуме ЦК ВКП/б в начале 1928 г. была поставлена задача «догнать и перегнать» промышленно развитые передовые капиталистические страны. Проведение индустриализации во многом также сопровождалось силовыми методами, которые были уже успешно опробованы в ходе кампании сплошной коллективизации (репрессии в ходе зернового кризиса 1928 г., «Шахтинское дело» и др.). Серьезный экономический кризис 1930 г., резкое понижение уровня жизни рабочих, противопоставление им «привилегированных» управленцев среднего звена вновь привели к активному поиску «вредительских элементов» (дело Промпартии и др.). Массовые чистки рядов, «орабочивание» профсоюзов, советских, партийных аппаратов20Основным критерием «чисток» аппарата государственных и советских органов была политическая благонадежность. Как отмечает Т.Ф. Ящук, первыми «вычищенными» окатывались, как правило, бывшие белые офицеры, служащие полиции и жандармерии Особое недоверие и подозрение вызывали также прежние союзники большевиков по революционному лагерю — эсеры и меньшевики, они же были первыми в числе увольняемых. Первая существенная чистка государственного аппарата в конце 1924 г. проводилась по трем направлениям: 1) элементы чуждые и не пригодные для работы в советском аппарате по политическим мотивам — без права поступления вновь: 2) лица, не пригодные для работы по деловым качествам или менее серьезным, чем в первом случае, политическим мотивам — увольнялись временно или оставлялись, пока им подыскивали замену; 3) вполне преданные партии и государству сотрудники, но с низкой квалификацией — обычно не увольнялись, а переводились на низшие должности. При этом значительная часть старых специалистов либо профессионалов из числа политически неблагонадежных лиц (по причинам своего происхождения, прежней работы в царских учреждениях, службе в царской армии и т.п.) в ходе чисток была уволена. Однако подавляющее большинство их, зачастую стараниями руководителей местных советских учреждений и ведомств, были вновь восстановлены на службе как ценные работники. Вместе с тем, кампания не могла пройти бесследно. Так, уже в 1925 г. со всей очевидностью стал ощущаться достаточно низкий профессиональный уровень советских учреждений. Вторая, более глубокая, «чистка» прошла в конце 1928 г. — начале 1929 г. См.: Ящук Т.Ф. Политика в отношении к старым специалистам в первой половине 1920-х годов // Исторический ежегодник. 1997. С. 57-60., разбавление слоя рабочих массовым исходом крестьян из деревни21К 1937 г. численность промышленных рабочих увеличилась вдвое по сравнению с 1928 г., а к 1940 г. увеличилась до 11 млн. человек по сравнению с 8 млн. в 1934 г. См: Курицын В.М. История государства и права России. 1929-1940 гг. М.. 1998. С. 37., резкое снижение качества продукции22Например, брак на 1-м Московском шарикоподшипниковом завозе в первый год его работы доходил до 87%., падение дисциплины повлекли усиление административного контроля и ужесточение режима на предприятиях, кампании ударничества, резкое расслоение рабочих по критерию материального достатка, введение карточной системы распределения.
Необходимость обоснования усиливающейся репрессии уголовной политики в 30-х гг. вызвала появление ряда работ ведущих советских юристов, в которых эта необходимость напрямую увязывалась с именем В.И. Ленина23См. напр.: Пионтковский А.А. Вопросы уголовного права в сочинениях В.И. Ленина. М.. 1930; Крыленко Н.В. Ленин о суде и уголовной политике. М.. 1934 и др.. В своем труде Н.В. Крыленко отмечал указания Ленина: о решительном жестоком подавлении сопротивления эксплуататорских классов с элементами устрашения; о необходимости наличия самых разнообразных мер наказания для применения их к различным субъектам в соответствии с принципом целесообразности; о возможности отказа в иных случаях от принципа индивидуальной ответственности, если этого требуют общественные интересы; о принудительном отказе от принципа «возмездия» и «справедливого воздаяния» и др.24См. об этом: Багрий-Шахматов А.В. Система уголовных наказаний и исправительно-трудовое право. М.. 1969. С. 30-32. Тем самым мысль о возможности игнорирования принципов гуманизма и индивидуализации уголовного наказания освящалась именем Ленина и становилась легитимной.
Карательная политика советского государства в рассматриваемый период, конечно, была направлена не только против явных политических противников (и тех, кого советская власть таковыми объявляла), но и против всех криминальных проявлений вообще. Особенностью же было придание большинству совершаемых правонарушений политической окраски. Любой правонарушитель рассматривался как классовый враг, либо, по меньшей мере, как недоброжелатель, мешающий построению светлого будущего, а значит — саботажник. И если в годы революции. Гражданской войны и начала НЭПа на деликвентные проявления гегемона революции — пролетария смотрели снисходительно, вследствие происхождения ему многое прощалось, то во времена стремительного взлета общеуголовной преступности в конце 20-х гг. ссылки на социально близкое происхождение уже не принимались. Хотя все же к таким лицам власть относилась лояльнее.
Как уже отмечалось, одной из ярких особенностей советской уголовной политики конца 1920-х — начала 1930-х гг. была глубокая политизированность любых анти общественных проявлений. Причем, если можно так сказать, как в позитивном, так и в негативном смыслах. Например, хулиганские действия, совершенные по отношению к прежним ценностям (материальным или духовным), в том числе чувству такта, религии и т.п., в первые годы НЭПа представлялись едва ли не одобряемым обществом и молчаливо санкционированным государством романтизированным протестом. Во второй половине 20-х гг. подобные действия, тем более совершенные шайкой или группой, уже квалифицировались как бандитизм. И если в начале 20-х гг., как отмечает Н.Б. Левина, основной мерой воздействия, которая применялась к пролетариям как за кражу селедки, так и за изнасилование «буржуйки», было порицание, то в 1926 г. за групповое насилие виновные поплатились своими жизнями (Чубаровское дело)25Левина Н.Б. Теневые стороны жизни советского города 20-30-х годов // Вопросы истории. 1997. № 2. С 31-31. В тот момент этот приговор стал «знаковым» событием, так как свидетельствовал о новом подходе к преступлениям такого рода. Хотя, впрочем, ничего нового не было, так как впервые политический оттенок хулиганство получило еще в Положении ВЦИК от 26 октября 1918 г. «О подсудности революционных трибуналов». Речь там шла о специальном хулиганском характере действий обвиняемого и «злостной цели оскорбить того или другого представителя всего строя Советской Республики».
Таким образом, в рассматриваемый период принципом политической и практической целесообразности было парализовано не только действие принципов дифференциации и индивидуализации юридической ответственности, но и всех иных основных демократических идей законности, справедливости и др. После издания постановления (ВЦИК и СНК РСФСР от 26 марта 1928 г. «О карательной политике и состоянии мест заключения», в котором указываюсь на отсутствие планомерной и достаточно выдержанной с классовой точки зрения политики в регулировании пребывания осужденных в местах заключения», прозвучало упоминание о правонарушителях из «социально близких» и «социально чуждых» слоев общества («признать необходимость применять суровые меры репрессии исключительно в отношении классовых врагов и деклассированных преступников, профессионалов и рецидивистов»), окончательно было нарушено и равенство всех перед законом и судом. Если до конца 20-х гг. применение карательных мер было в достаточной степени избирательным: в отношении правонарушителе и из среды трудящихся (пролетариев и полупролетариев) действовали меры исправительною и воспитательного характера, а в отношении представителен классово враждебных слоев меры устранения и подавленная, то с началом 1930-х гг. «подати п.» стали уже всех нарушителей без особого разбора. Правонарушитель — значит, классовый враг. Именно на это был сориентирован весь государственный репрессивный комплекс.
УК РСФСР 1926 г. относился к самым распространенным имущественным преступлениям достаточно либерально, так как они совершались чаще всего так называемыми «социально близким» элементом — рабочими и крестьянами. Так, за простую кражу было установлено максимальное наказание — три месяца лишения свободы, за квалифицированную кражу личной собственности — один год лишения свободы, государственной собственности — два года, за грабеж — пять лет, за квартирный грабеж — 10 лет лишения свободы. Вероятно, такие мягкие санкции, а также интенсивный рост городского населения26Если до революции в городах Империи проживаю до 26 млн. человек, то уже к 1926 г. численность городского населения страны достигла 40 млн. человек. См.: Курицын В.М. История государства и права России. 1929-1940 гг. М., 1998. С. 12-13. привели к тому, что уровень некоторых видов преступлений (конокрадство, хулиганство, нищенство) в промышленных центрах возрос настолько, что, начиная с 1928 г., их дела стали рассматриваться органами ОГПУ со всеми вытекающими из этого последствиями27Малыгин А.Я. Правоохранительная система периода проведения новой экономической политики // Проблемы развития правоохранительных органов. М., 1994. С. 63..
В какой-то мере смена отношения государства к распоясавшемуся криминалитету была выражена в словах о том, что общеуголовная преступность «подрывает социалистическое строительство», а так как в СССР уже ликвидированы социальные условия преступности, то подобной деятельностью занимаются мелкобуржуазные элементы, враждебные советской власти. Следовательно, преступность — это одна из форм классовой борьбы, а общеуголовная преступность — это преступность контрреволюционная, «хотя она формально и не является таковой» (Шляпочников А., 1932 г.)28См. об этом: Малыгин А.Я. Критика буржуазных фальсификаций по вопросам строительства органов внутренних дел Советского государства (исторический аспект). М., 1989. С. 92.. Поэтому уже в начале 30-х гг. в отношении уголовных элементов началась политика жесткого прессинга.
Постановление от 26 марта 1928 г. «О карательной политике и системе мест заключения» указывало в отношении классовых врагов и деклассированных преступников-профессионалов и рецидивистов29Среди арестованных ленинградским уголовным розыском за период с 1917 по 1924 год чисто профессиональных преступников составляло окало 13%. См.: Говоров И.В. Уголовно-правовые принципы государственной политики в области борьбы с профессиональной преступностью в советской России (1926-1940-с годы) // История государства и права. 2004. №1. С. 32. «дополнить назначение суровых мер репрессии... не менее строгим осуществлением приговоров, допуская смягчение принятых судом мер социальной защиты и досрочного освобождения... лишь в исключительных обстоятельствах и условиях, гарантирующих их действительную социальную безопасность для общества». К 1 января 1929 г. в специальных изоляторах особого назначения было сконцентрировано 37 тыс. профессиональных преступников и иных авторитетов преступного мира. 27 мая 1935 г. были созданы так называемые «милицейские тройки» для рассмотрения дел общеуголовных и деклассированных элементов. Уже к ноябрю 1935 г. было задержано более 256 тыс. таких лиц; заключено в ИТЛ более 65 тыс. человек; в отношении 64,4 тыс. человек были приняты решения о ссылке, высылке и т.п. К марту 1936 г. уровень имущественных преступлений упал примерно на треть, а по нескольким видам — наполовину. Вторая волна репрессий, которая напрямую коснулась уголовного элемента, прошла после издания приказа Н.Е. Ежова от 30 июня 1937 г. № 00477.
Для разрешения таких задач создавался блок неафишируемых законодательных актов, кардинальным образом по своей направленности и содержанию отличающихся от декларируемых демократических и гуманистических основ. В этой связи, говоря о наличии официального (легального) законодательства (Конституции, действующих декретов. Руководящих начал. Уголовного кодекса. Основ уголовного законодательства и т.д.), М.С. Гринберг отмечал, что действовали «наряду с ними и нормы «уголовного права», свободные от принципов индивидуальной и индивидуализированной ответственности, ответственности за вину и от других его принципов, отвергавшие подлинное его право»30Гринберг М.С. Уголовное право как феномен, несовместимый с бесправием и произволом // Государство и право. 2003. № 9. С. 47..
Если еще в середине 1920-х гг. право как таковое объявлялось «буржуазной химерой», то уже к концу 1920-х гг. закон превратился в оптимальное средство устранения всех преград на пути проведения масштабных преобразований в процессе построения нового социалистического общества. В тот период идея законности была поставлена во главу угла, она должна была мобилизовать все общество на выполнение грандиозных задач. «Революционная законность есть тот метод единообразного проведения указанных партией директив, который партия требует обязательно проводить от всех своих организаций по всей периферии снизу доверху». Именно с помощью жесточайших требований понимаемой так законности быта в конечном счете реализована идея «сочетания государственных и общественных начал в управлении».
В.И. Ленин считал, что «нужно воспитывать широкие массы рабочих и крестьян в деле самостоятельного, быстрого, делового участия в надзоре за соблюдением законности». Поэтому куда государство не могло проникнуть напрямую (в частную жизнь, образ мыслей человека и др.), туда обращали свой взор партия, комсомол, пионерия, профкомы и домкомы. На помощь широкой системе карательных органов, выполнявших функции прямого подавления, задача контроля за точным соблюдением и исполнением закона и борьбой не только с криминогенным, но и просто отклоняющимся поведением, была распространена на товарищеские суды на производстве и по месту жительства. Однако главной задачей был политический контроль за настроениями в обществе.
Собранных в колхозах в результате коллективизации и на предприятиях в ходе индустриализации людей в условиях неустроенности, голода и карточного снабжения необходимо было удержать, и сделать это достаточно жестко. Поэтому не случайно в ходе объявленной кампании по укреплению законности дело поддержания социалистической дисциплины во всех сферах народного хозяйства было возложено практически на все общество, на всех субъектов общественных отношений.
Значительную роль в проведении всех важнейших государственных кампаний 1920-х — начала 1930-х гг. (чистка аппаратов власти и управления, сельскохозяйственные заготовки, коллективизация, раскулачивание и т.д.) играли общественные организации, и в этом ряду прежде всего — комсомол. В его деятельности своими методами и эффективностью работы особо выделялись действия групп так называемой «легкой кавалерии». Действуя «налетами», они работали в теснейшем контакте с органами рабоче-крестьянской инспекции, которым и адресовали собранную информацию о самых разнообразных фактах, по их мнению, могущих принести вред советской власти (о саботаже на местах решений советской власти, об укрывшихся под личиной совслужащих представителей буржуазных классов, об имеющих место хищениях государственного и общественного имущества, о фактах морального разложения и др.)31При этом отмечалось, например, что много таких колхозов, «к руководству которыми пролезли кулаки, зажиточные и вообще чуждые нам люди, которые не только ведут линию на укрепление колхозов, а наоборот, гнут линию на подрыв, развал каждой колхозной единицы, подрыв авторитета коллективизации, удар по советскому карману». См.: Слезин АА. «Легкая кавалерия» комсомола в системе политического контроля // Вопросы истории. 2001. № 11-12. С. 132.. Не было ни одной сферы общественных отношений, которая могла бы остаться хотя бы без минимального внимания комсомольских «кавалеристов». Чрезвычайная вседозволенность и безнаказанность, объясняемая попустительством режима, нуждающегося в таких активных и бескорыстных добровольных помощниках, порождали необычайные их злоупотребления. Нарушающий нормальную и эффективную работу контроль «легкой кавалерии» устанавливался даже за деятельностью милицейских органов и (в какой-то мере) партийных ячеек.
Особое значение власть придавала также деятельности сельских общественных и производственно-товарищеских судов государственного сектора народного хозяйства. Более того, задача непримиримой борьбы «с нарушениями трудовой дисциплины, с дезорганизаторами производства, а также с подрывающими трудовую дисциплину пережитками старого быта» возлагалась также на производственно-товарищеские суды в промысловых кооперативных товариществах в артелях и в артелях инвалидов, деятельность которых строилась по своим уставам и проходила, казалось бы, вдалеке от сферы непосредственно государственных интересов. Так, начиная с 1932 г. на промышленных предприятиях, транспорте и в колхозах стали создаваться «группы содействия прокуратуре». В числе их функций было разъяснение «советских законов всем колхозникам и единоличникам», выявление тех лиц, «кто плохо работает, кто делает огрехи на полях, лодырничает, выявляет тех, кто видел, знал о хищениях колхозного имущества..., но о них не сообщал...». Основным направлением была «борьба за выполнение промфинплана,... помощь органам юстиции в проведении закона от 7 августа 1932 г.». При сельских и городских советах создавались секции революционной законности.
«Съезд победителей» (февраль 1934 г.) показал Сталину, что его политика разделяется далеко не всеми. С конца 1934 г. начинается борьба с внутрипартийной оппозицией, и вся правоохранительная система перестраивается именно на реализацию этого направления.
Характерной чертой того периода было то, что профессионального опыта, да и вообще элементарного образовательного уровня не хватало практически всем представителям правоохранительных органов и суда. В.Н. Кудрявцев со ссылками на данные Д.Б. Павлова и П. Соломона отмечает «на работу в органы милиции принимались демобилизованные красноармейцы, городская и сельская молодежь, поддерживавшие советскую власть, а подчас и вовсе случайные люди».
Вообще, необходимо отметить, чистки государственного, партийного и профсоюзного аппарата и последовавшие затем массовые репрессии 1920-х — 1930-х гг. сделали свое дело. Пришедшие на смену опытным «вычищенным» и репрессированным кадрам «выдвиженцы» совершенно не были обременены ни теоретическими познаниями, ни общим образованием. Так, даже в Политбюро ЦК ВКП/б с декабря 1934 по февраль 1941 гг. не было ни одного человека с законченным высшим образованием. На более низких уровнях партийно-государственной машины картина была еще более удручающая. Например, среди секретарей обкомов высшее образование имели только 15,7%. низшее — 70,4%; среди секретарей окружкомов соответственно — 16,1 и 77,4%; среди секретарей горкомов — 9,4 и 60.6%; райкомов — 12.1 и 80.3% соответственно. На этом фоне было особенно заметно снижение доли сотрудников, имевших гуманитарное, юридическое и экономическое образование. Среди руководителей всех звеньев преобладало техническое (28,3%), военное (25%) и партийное (15%) образование.
По данным переписи населения 1939 г., среди руководителей районного и городского звена высшее образование имели 4% человек, а среднее — 42,3%, среди различных категорий интеллигенции высшее образование имели от 15,4% (писатели, журналисты, редакторы) до 5,1% (прочие работники искусства). Научные работники и преподаватели вузов высшее образование имели в 84.2% случаев, а среди огромной армии пропагандистов среднее образование имели 49%, а высшее — 7.8%.
В.Н. Кудрявцев и А.И. Трусов отмечают, что в 1920 г, из 2 тыс. сотрудников ЧК в 32 губерниях высшее образование имели только 15 чел. (0.8%), а юридическое из них только 2; в 20-е гг. готовилось только по 500 юристов в год, в 30-е г. их число снизилось до 300 человек, а в 1933 г. по всей стране было выпушено вообще только 180 юристов. Среди судей в 1935 г. только 8.4% имели высшее образование, а 84.6% — низшее образование. (С. 86.). Не лучшая картина была среди прокуроров и следователей: высшее образование имелось у 12%. среднее — 24 и 31% соответственно, низшее — 64 и 56% соответственно. Стаж работы большинства прокуроров не превышал трех лет.
Вообще, к 1939 г. грамотных в стране было 81.2%, лиц, имевших среднее образование 7,8%, с высшим образованием — 0,68%.
Недостаток или полное отсутствие профессионального образования, подчас опыта работы, крайне низкий уровень «правосознания» сотрудников этих органов полностью компенсировались революционным энтузиазмом, непоколебимой верой в свое предназначение, но более всего страхом оказаться на месте сегодняшнего «врага народа».
Неквалифицированность, а значит, и неумение принятия решений. зачастую элементарная боязнь их принятия вызывали необходимость четкого и детального регламентирования каждого шага. Все это привело к доминированию ведомственного нормотворчества, когда в целом демократичные и гуманные законы отодвигались на задний план и затмевались жесткими и мелочными циркулярами, письмами и инструкциями.
Постановление ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г. «О порядке ведения дел о подготовке террористических актов» вводило крайне ускоренное и упрошенное производство, в отсутствие обвиняемого, свидетелей и защиты, без права обжалования приговоров, приводимых в исполнение немедленно после их вынесения (такой порядок рассмотрения дел действовал почти 20 лет и был отменен только в середине 1950-х гг.).
Таким образом, в рассматриваемый период положение отдельного человека было низведено до роли винтика, частицы в огромном все перемалывающем административно-бюрократическом механизме. Причем, даже из лексикона 30-х гг. практически исчезли слова «личность», «индивид», замененные безликими «коллектив», «общество» и просто «советский народ». Личность в ходе репрессий совершенно не рассматривалась как нечто отдельное, персональное, только ее проявление. Тоталитарной системе был нужен новый человек, бесконечно ей преданный, ставящий ее интересы выше собственных, готовый всецело отдать себя служению ей. «Ради этой цели система готова была уничтожить и уничтожала всех, встававших на ее пути»32Гринберг М.С. Уголовное право как феномен культуры // Правоведение 1992. № 2. С. 61. В другой своей работе М.С. Гринберг говорит о трех концентрических кругах репрессий: «Во-первых: террор в отношении враждебных классов и социальных групп (дворянства, белого офицерства, духовенства и пр.); во-вторых, внутрипартийный террор, перешедший в террор против предполагаемых и мнимых врагов; в-третьих, террор в отношении остальной части населения, призванный насильно привести людей к «Обществу Всеобщего Счастья». Гринберг М.С. Уголовное право и массовые репрессии 20-х и последующих годов // Государство и право. 1993. №1. С. 63.. Подтверждением этого может послужить свидетельство В.Н. Кудрявцева и А.И. Трусова о случае предварительного ареста и последующего расстрела в 1937 г. практически всего личного состава Омского управления НКВД за отказ осуществлять спущенные сверху указания о проведении репрессий33Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М.. 2000. С. 85..
«Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс»34Красный террор. 1 ноября 1918 г.. Так, вначале ликвидировали буржуазию как класс, затем единоличника, кулака, подкулачника как явление. Борьба 20-30-х гг. была направлена на политических противников (отчасти и на бывших соратников по революционному лагерю); активных врагов советской власти; на лиц, не принимавших идею коллективизации; на представителей бывших эксплуататорских классов; на «лишенцев» — представителей вышеперечисленных категорий, но уже бывших (в 1932 г. их насчитывалось более 7 млн. человек): бывших нэпманов, царских служащих, священнослужителей, полицейских, жандармов и др. Они не имели избирательных прав, прав на жилье, продовольственный паек и т.п. А дальше — больше. Например, в постановлении о снижении возраста привлечения к уголовной ответственности от 7 апреля 1935 г. говорилось о необходимости «быстрейшей ликвидации преступности несовершеннолетних», в постановлении от 22 июля 1932 г. «Об усилении борьбы со спекуляцией» — об «искоренении спекуляции», в постановлении от 7 августа 1932 г. — об устранении всяческих покушений на «священную и неприкосновенную» социалистическую собственность.
Середина 1930-х гг. явилась переломным моментом для формирования социалистической концепции права. Подводя определенный итог, печать тех лет констатировала: «С победой социализма в городе и деревне советское право превращается в социалистическое не только по своему направлению, задачам и целям, не только потому, что оно оформляет захват, развитие и укрепление хозяйственных высот и исходит от пролетарского государства, но и потому, что оно является выражением победившей социалистической экономики, орудием ее закрепления и формой регулирования социалистического общества по пути его развития к полному коммунизму»35Советское государство. 1936. № 3. С. 39. Цит. по: Плотниекс А.А. Развитие взглядов на сущность советского права (1917-1936 гг.) // Советское государство и право 1980. № 1. С. 121..
Тенденция к усилению ответственности практически по всем направлениям, характерная для последних предвоенных лет, совершенно не оставляла даже места для декларируемых начал гуманизма и индивидуализации юридической ответственности и наказания36Вследствие этого только лиц, отбывающих наказание в виде лишения свободы, например, на 1 января 1938 г. насчитывалось 1 851 тыс. человек. Из них в лагерях — 996,4 тыс. человек и 885 тыс. человек — в колониях. Кроме того, число так называемых спецпереселенцев было более 880 тыс. человек. Что касается лиц, осужденных по политическим мотивам (ст. 58 УК РСФСР 1926 г.), то до весны 1937 г. они содержались, как привило, отдельно от остальной массы заключенных (в «политизоляторах»). На 1 января 1937 г. их число составляло 104.8 тыс. человек (12.8% от общего числа заключенных), на 1 января 1939 г. — 454.4 тыс. человек (34.5%), на 1 января 1941 г. — 420,3 тыс. человек (28,7%). См.: Курицын В.М. История государства и права России. 1929-1940 гг. М., 1998. С. 111..
В числе наиболее суровых и беспощадных законов тех лет можно назвать указы от 10 февраля 1940 г. «О запрещении продажи, обмена и отпуска на сторону оборудования и материалов и об ответственности по суду за эти незаконные действия»37Президиума Верховного Совета СССР от 10 февраля 1941 г. «О запрещении продажи, обмена и отпуска на сторону оборудования и материалов и об ответственности по суду за эти незаконные действия», совершенно связывая руки руководителям предприятий в сфере хозяйственной деятельности, постоянно ими нарушатся. В конечном счете, как приводящий к «омертвлению» значительных материальных ценностей он был признан экономически вредным. Однако это произошло только в середине 50-х гг. См.: Ведомости Верховного Совета СССР. 1941. № 8; 1955. № 8.; от 10 июля 1940 г. «Об ответственности за выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции и за несоблюдение обязательных стандартов промышленными предприятиями» и др.
Особенно ярко общая репрессивность закона проявлялась в установлении и применении мер по борьбе с нарушениями дисциплины (трудовой, хозяйственной, учебной и др.). Как уже отмечалось ранее, после революционных событий 1905-1907 гг. фабриканты и заводчики применяли против нарушителей трудовой дисциплины весьма суровые экономические санкции (система штрафов). Советское правительство пошло гораздо дальше и установило за аналогичные нарушения уже уголовную ответственность. Прогул, опоздание на работу, уход с работы ранее положенного времени, преждевременный уход на обед, опоздание с обеда, «бездельничанье в рабочее время» и прочие нарушения наказывались мерами уголовной репрессии38По указу от 26 июня 1940 г. за самовольный уход с работы устанавливалось наказание в виде тюремного заключения на срок от двух до четырех месяцев, однако расширительное толкование положений этого указа распространялось и на прогулы и опоздания, даже на 20 минут. Менее чем за год по указу было осуждено более 3 млн. человек. См.: Хлевнюк О. 30-е годы. Кризисы, реформы, насилие //Свободная мысль. 1991. № 17. С. 86.. Последние закреплялись в принятых накануне войны строгих актах Президиума Верховного Совета СССР. В числе наиболее характерных из них можно назвать указы от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений»; от 17 июля 1940 г. «О запрещении самовольного ухода с работы трактористов и комбайнеров, работающих в машинно-тракторных станциях»; от 10 августа 1940 г. «О рассмотрении народными судами дел о прогулах и самовольном уходе с предприятий и учреждений без участия народных заседателей»; от 28 декабря 1940 г. «Об ответственности учащихся ремесленных; железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и самовольный уход из училища (школы)» и др. Последний указ устанавливал уголовную ответственность, по сути, за нарушение школьной дисциплины. При этом за большинство проступков наказывались не только непосредственные виновные, но и иные лица — за попустительство нарушению дисциплины (п. «о» Положения о товарищеских судах 1921 г. и ст. 6 Указа от 26 июня 1940 г.).
Практика привлечения к уголовной ответственности за дисциплинарные нарушения возникла еще в первые советские годы. Уголовная репрессия проводилась деятельностью товарищеских судов, которые рассматривали широкий круг вопросов. Так, в соответствии с п. «а» ст. 1 Положения «О дисциплинарных товарищеских судах» 1921 г. (названного М.С. Гринбергом «первым в истории уголовно-трудовым кодексом») нарушение продолжительности рабочего дня могло повлечь отправление на тяжелые принудительные работы на срок до 6 месяцев и с передачей виновного в концентрационный лагерь на срок до 6 месяцев. За уклонение от трудовой повинности и дезертирство с трудового фронта уголовная ответственность устанавливалась декретами СНК РСФСР от 29 января 1920 г. и от 22 ноября 1921 г. В дальнейшем она закреплялась ст. 79, 126 УК 1922 г., ст. 61 УК РСФСР 1926 г., а также названными указами 1940-х гг.
Осуждения по этим указам применялись так широко, что, по словам М.С. Гринберга, «к концу 1940 г. все этапы и тюрьмы были забиты людьми, осужденными по Указу от 26 июля 1940 г.»39Гринберг М.С. Уголовное право и массовые репрессии 20-х и последующих годов. С. 63. 68. 69.. Действительно, только за одно полугодие 1940 г. за самовольное оставление предприятий их работниками, прогулы и опоздания на работу было осуждено более 2 млн. человек (тюремное заключение сроком от двух до четырех месяцев). Практика реализации этих указов собирала обильный «урожай» и в дальнейшем. В военные годы (к 1942 г.) число осужденных только за уклонение от трудовой мобилизации и за самовольный уход с предприятий составило 311 тыс. человек, а в 1944 г. после освобождения ранее оккупированных территорий эта цифра стала на порядок выше.
Массовость и распространенность уходов с предприятий мобилизованными во время войны лицами можно проиллюстрировать на примере Куйбышевских заводов Наркомата авиационной промышленности, где из очередной партии рабочих численностью в 6960 человек вскоре покинуло место работы 1770 человек40Кнышевский П.Н. Государственный Комитет обороны: методы мобилизации трудовых ресурсов// Вопросы истории. 1994. № 2. С. 54. 56. 57.. Справедливости ради следует сказать, что с подобными нарушениями борьба велась не только карательными, но и поощрительными (в рамках уголовного права) мерами. Предпринимались и определенные попытки воздействия на виновных с помощью иных, более гуманных способов, например, путем объявления амнистии. Впрочем, скорее всего, применение подобных мер свидетельствовало лишь о необычайно широкой распространенности такого рода нарушений. Окончательно уголовная ответственность работников за несанкционированный уход с предприятий, за прогулы без уважительных причин была отменена только в середине 1950-х годов
Тотальное усиление степени репрессивности правоохранительного законодательства и практики его применения приводило к забвению основ справедливости, законности и гуманизма также и в процессуальной сфере. Нормативные предпосылки для такой возможности таились в самом Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР 1922 г. Закрепив некоторые главные демократические принципы судопроизводства (гласность, равенство участников, возможность защиты и т.д.), он, как и все законодательство того времени, классовой направленности избежать не смог, а в качестве одного из доказательств закрепил собственное признание обвиняемого. В дальнейшем уголовно-процессуальное законодательство не препятствовало и нарушению зафиксированного в ст. 137 УПК РСФСР положения о том, что работникам правоохранительных органов строго запрещено «домогаться показаний или сознания обвиняемого путем насилия, угроз и других подобных мер». Более того, собственное признание стало доминирующим доказательством, о котором Н.В. Крыленко на процессе по делу Промпартии в 1930 г. сказал: «Лучшей уликой при всех обстоятельствах является все же сознание обвиняемых».
Как сейчас известно, широко распространенная средневековая практика выбивания необходимых показаний подозреваемых и обвиняемых была «высочайше» санкционирована секретным постановлением ЦК ВКП/б в 1937 г. Обоснованием применения таких методов стало мнение И.В. Сталина, высказанное им «задним числом» 10 января 1939 г. В шифрованной телеграмме руководителям региональных партийных комитетов и органов НКВД, в частности, говорилось: «ЦК ВКП/б разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП/б. Все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманной в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП/б считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь в виде исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный».
В складывающейся обстановке зачастую даже оправдательные приговоры не влекли немедленного исполнения, так как в соответствии с приказом НКЮ СССР и прокурора СССР от 20 марта 1940 г. лица, оправданные судом по делам о контрреволюционных преступлениях, под охраной отправлялись в место прежнего заключения. Распоряжение НКЮ гласило, что «освобождение из-под стражи указанных лиц возможно лишь по получении от органов НКВД сообщения об отсутствии к тому каких-либо препятствий с их стороны».
В этих условиях право совершенно перестало выполнять свои функции охраны и защиты людей от произвола, более того, оно, по сути, стало его синонимом. Представляется, что здесь, как нигде в ином месте, уместны слова Р. Иеринга: «Ужасное беззаконие может вершиться под видом права над самим правом»41Иеринг Р. Борьба за право. М., 1991. С. 225..
Таким образом, сложность в формировании общей концепции индивидуализации исполнения уголовного наказания в виде лишения свободы и уголовной ответственности в рассматриваемый период в целом объяснялась тем, что в первые годы советской власти вопрос о целевом устремлении института наказания, по сути, оставался открытым. В значительной степени это обусловливалось двумя крупными факторами. Во-первых, на протяжении нескольких послереволюционных годов еще сильны были позиции дооктябрьской правовой шкалы, которой удалось достичь компромисса между собственно классическими и социологическими взглядами; во- вторых, решением задачи «кто кого» в 1920-е — первой половине 1930 гг., в ходе выполнения которой, в зависимости от целесообразности текущего момента, использовались средства и приемы той или иной правовой школы, и надо сказать, далеко не самые лучшие из них, но в складывающихся условиях наиболее эффективные.
В связи с этим складывалась такая картина: перед судом, а затем и перед администрацией исправительного учреждения оказывался не единичный преступник, в отношении которого необходимо было вынести приговор и исправить в ходе пенитенциарного воздействия на него, а два различных субъекта: лицо из среды трудящихся и представитель классово враждебного слоя. И если первый субъект нуждался в применении к нему мер исправительно-воспитательного характера (исправительно-трудовых мер воздействия), то классово чуждый элемент, по мнению многих представителей новой советской школы права, был неисправим: «Классовых врагов следует карать, а не исправлять». Верховным Судом СССР эта позиция проводилась следующим образом: «Суды должны усвоить, что, направляя против классового врага предусмотренные законом меры судебной репрессии, в целях подавления его сопротивления социалистическому строительству, они в отношении трудящихся должны основной задачей своей поставить воспитание из них сознательных строителей социалистического бесклассового общества. Это невозможно осуществить без тщательного изучения всего дела, без дифференцированного подхода, внимательного отношения к каждому подсудимому.
Суды должны также иметь в виду, что задачей суда является не только осуждение виновного за совершенные преступления, но путем проведения процесса разъяснить широким массам советской общественности вред, наносимый совершенным действием социалистическому строительству, и мобилизовать эту массу на борьбу за изжитие выявленных на суде недочетов».
В числе препятствий в деле практического осуществления принципа индивидуализации юридической ответственности и наказания также выделялись: отсутствие дифференциации правонарушений по степени их общественной опасности (а подчас и неустановление подобных составов вообще) в большинстве вводимых в уголовное законодательство новых составов преступлений, что создавало подчас непреодолимые препятствия для последующей индивидуализации юридической ответственности и наказания; установление абсолютно определенных санкций в большинстве дополнений и изменений; отмена в 1939 г. условно-досрочного освобождения от наказания; повышение срока лишения свободы в 1938 г. (с 10 до 25 лет) и др.
С середины 30-х гг. почти на 20 с лишним лет научная мысль совершенно остановилась. Большинство видных ученых-теоретиков, таких, как, например. Н.В. Крыленко, Е.Б. Пашуканис, П.И. Случка. Е.Г. Ширвиндт и др., многие из которых сами принимали активнейшее участие в создании действующей карательной машины, было репрессировано. В 30-е — 40-е гг. «не было выпушено ни одной монографии по вопросам наказания, научные статьи на эту тему публиковались крайне редко, за многие годы не было защищено ни одной докторской диссертации по проблемам наказания, а кандидатские диссертации насчитывались единицами». Доступ в архивы был закрыт. Вся деятельность правоохранительных органов и особенно исправительно-трудовой сферы была строго засекречена.
Начиная с 1930-х гг., грандиозные по своим масштабам экономические задачи выполнялись в основном посредством эксплуатации дешевой рабочей силы — контингента осужденных, особенно в ИТЛ. Каждый осужденный рассматривался исключительно в качестве единицы рабочей силы, а не объекта исправительно-воспитательного воздействия. В этих условиях идея индивидуализации исполнения наказания совершенно нивелировалась.
Также подверглись игнорированию, значительной деформации идеи законности (регулирование этой сферы общественных отношений исключительно подзаконными актами, а не соответствующими законами), гуманизма (создание только минимума социально-бытовых условий в местах заключения; допущение любых средств воздействия в целях наибольшего масштаба репрессий и обеспечения производственных планов) и др. В предвоенный период роль общественности была сведена к нулю, так как деятельность наблюдательных и распределительных комиссий была свернута, а функционирование системы мест заключения выведено из-под контроля местных Советов.
Таким образом, уголовно-правовая и пенитенциарная политика 20-х—30-х гг. прошлого века решала, прежде всего, задачи террора и репрессий, устранения политических и идеологических противников (именно уничтожения, и только). О какой индивидуализации уголовной ответственности в соответствии с провозглашенными задачами и целями уголовной политике можно было говорить, если само уголовное и исправительно-трудовое законодательство оказались погребенным под завалами реально действующих бесчисленных и противоречивых подзаконных актов, а ответственность была не только неиндивидуализированной, но и неиндивидуальной, несправедливой, негуманной, не персонифицированной и зачастую незаконной.