Начала дифференциации и индивидуализации юридической ответственности и наказания в карательной политике России периода становления абсолютизма (первая половина XVIII в.)
В конце XVII в. — начале XVIII в. централизация русского государства завершилась утверждением абсолютистских начал. Государственный аппарат окреп, превратившись в отлаженный бюрократический механизм, подавивший остатки коллегиальности в виде сословно-представительных органов и самостоятельность отдельных феодалов. В законодательстве стала настойчиво проводиться мысль о нал классовости самодержавия, действующего ради общего блага и всенародной пользы1Общественное благо понималось Петром I как «достижение благополучия в стране через служение «государственному интересу» каждого сословия в соответствии с определенным ему местом в сословной иерархии». СМ.: Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. М., 1988. С. 175. Все это происходило на фоне продолжающегося ужесточения крепостничества, крестьянских волнений и взаимной борьбы старого боярства и молодого дворянства.
Знаменательным моментом является возникновение в петровскую эпоху идеи крепкого государства, державы и державности, но не только и не столько как вотчины монарха в охране, в укреплении и расширении которой заинтересован лишь он сам, а как Родины, Отчизны — дела всего общества. Трудный и зачастую кровавый ход реформ уже не связывайся с одним только желанием царя (его прихотью), для признания их необходимости и обретения общественной поддержки он объяснялся интересами России. И в этом стремлении государь не жалел не только своих сил, но и сил и жизней других людей.
Участие широких общественных масс в процессе законотворчества, как это было во время создания Соборного Уложения 1649 г., в начале XVIII в. постепенно уходило в прошлое, и вся законодательная деятельность превратилась в монополию монарха. Эта закономерность наглядно проявилась в стиле издаваемых Петром I и его последователями нормативных актов — безапелляционных и категоричных. Практически в каждой строке законов была заложена идея о том, что «Его величество есть самовластный монарх, который никому о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский царь, по своей воли и благолепию управлять» (арт. 20 Артикулов воинских), а всяческое нарушение — нарушение прежде всего «Его» воли.
Основные карательно-репрессивные (уголовно-правовые, уголовно-процессуальные и пенитенциарные) законодательные акты петровской эпохи — Артикулы Воинские (1716 г.). Морской устав (1720 г.). Краткое изображение процессов 1716 г.), а также иные многочисленные указы, уставы и регламенты характеризуются чрезвычайной жестокостью. И это неудивительно, ведь они создавались в условиях инициированной монархом максимально возможной мобилизации всех общественных сил и средств для укрепления государственных начал, на фоне бесконечной и крайне трудной для России войны и для применения их в военной сфере, но, за неимением иных законов для гражданской юстиции, применялись повсеместно, наряду с нормами Соборного Уложения 1649 г. вплоть до 1839 (Военно-уголовный устав) — 1845 (Уложение о наказаниях уголовных и исправительных) гг. Всего, по подсчетам историков, во время правления Петра I было издано около 400 актов уголовно-правового характера.
В целом законотворчество XVIII в. можно охарактеризовать как подведение итогов всех предшествующих этапов становления собственно русского права и заложение основ для его дальнейшего развития уже в русле европейских перемен. Состязательная форма суда («суд») постепенно уступила свое место под натиском «сыска» — обвинительного процесса. Указ от 1697 г. гласил: «Вместо судов и очных ставок по челобитью всяких чинов людей в обидах и разорениях чинить розыск». Происходило изменение системы доказательств. Самым важным из них стало собственное признание обвиняемого. Для его достижения широкое применение получили «расспрос» и пытка2Именно широкому распространению пытки в то время обязано появление в нашей речи таких оборотов, как «подлинная правда» и «узнать всю подноготную» («подноготная правда»). Так, обвиняемого вначале допрашивали «добром», потом его показания «проверяли» при помощи дыбы и сыромятного кнута-длинника («подлинная правда»). Если же жертва продолжала упорствовать в «зловредной лжи», под ногти ей загоняли миниатюрные колышки, предварительно смоченные рассолом: разбухая, они разрывали раны, которые к тому же разъедала соль («выведать всю подноготную»)..
Кроме нового определения противоправного деяния появились некоторые изменения в системе наказаний, которые, предусматривая цели возмездия, обезвреживания преступников или их изоляции и извлечения выгод от их эксплуатации, действовали методом устрашения. «Возмездие и другие цели наказания совершенно стушевываются перед главнейшей — устрашением»3Мирлес А.А. Краткий курс истории русского права. Киев. 1911. С. 70.. «Всякий бунт, возмущение и упрямство без всякой милости имеет быть виселицею наказано... дабы чрез то другим страх подать, и оных от таких непристойностей удержать». Даже клеймение преступников представляло собой, по сути, членовредительство: отрезание уха, вырывание ноздрей и прочее (отменено лишь в 1817 г.). Устрашать должна была не только кара земная, но и небесная. Поэтому приговоренному к смертной казни за день до исполнения приговора во время исповедания и причащения преступника священник, наряду со словами утешения, должен был «возвестить имъ оная страшная судилище и безконечные муки» (ст. 14 Новоуказных статей 1669 г.)4Жильцов С.В. Смертная казнь в истории России. М., 2002. С. 124..
Крайняя суровость законодателя проявлялась, в частности, и в частом обращении к смертной казни. Около 70 раз (из 209 статей) она упоминается безусловно и еще 30 раз — в качестве альтернативной или предпочтительной меры. Способов ее исполнения было также множество: расстрел (аркебузирование), отрубание головы, колесование, четвертование, подвещивание за ребро, посажение на кол и т.д.
Всякий правонарушитель представлялся прежде всего ослушником воли государевой, личным противником его великих замыслов. Не случайно поэтому категоричный и быстрый в своих суждениях Петр выразил свое отношение к ним кратко, но емко: «Все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, — таких безо всякой пощады казнить смертию...». Однако при этом государь открытый произвол в отношении своих противников старался допускать все реже, так как все в обществе, в том числе репрессия, со временем стало получать детальную законодательную регламентацию, позволяющую и произвол облечь в легитимные формы. «Недоброхоты мои и Отечеству, — говорил Петр I, — не могут быть довольны; узда им — закон... не тиранствую, когда правосудие обвиняет злодея на смерть»5Ячменев Ю.В. Историко-правовые особенности становлении и развитии юридической мысли в России XVII века // История государства и права. 2002. № 2. С. 23-31.. В то же время государь оставлял этот самый закон открытым для признания преступными не зафиксированных в нем, но потенциально опасных для государства деяний; «Многие, якобы оправдывая себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что вред и убыток государству приключить может суть преступление» (Указ 1714 г.).
Однако, как было иронично подмечено, при строгом и последовательном применении буквы закона на Руси не осталось бы ни воевод, ни дьяков, ни других жителей. Естественно, царь знал, что без надлежащего контроля не будет соответствующего исполнения его повелений, поэтому учредил институт фискалитета во всех государственных учреждениях «над всеми делами тайно надсматривать», «что ко вреду государственному интересу быть может, какова б оное имени не было»6Статья 2 Указа от 17 марта 1714 г. «О должности фискалов» // История государства и права России в документах и материалах. С древнейших времен до 1930 г. / Автор-составитель И.Н. Кузнецов. М., 2000. С. 126., а затем и органы прокуратуры. Тем не менее, как отмечал М.А. Чельцов-Бебутов, «даже использование обоих институтов — прокуратуры и фискал ага — в борьбе против должностных преступлений не имело успеха ввиду широчайшего распространения казнокрадства, неправосудия и взяточничества»7Чельцов-Бебутов М.А. Курс советского уголовно-процессуального права. Очерки по истории суда и уголовно-процессуального процесса в рабовладельческих, феодальных и буржуазных государствах. М., 1957. С. 698.. Поэтому государю ничего не оставалось, как с горечью констатировать, что «в судах в законы играют, как в карты, подбирая масть к масти, требуя указ к указу, чтобы удобнее было в мутной воде рыбу ловить»8Цит. по: Толкаченко А., Из истории военных тюрем в России // Юрист 1999. № 3. С. 93.. Ему вторил и его современник И.Т. Посошков: «Не токмо у иноземцев, свойственных христианству, но и басурманы суд чинят праведен, а у нас вера святая благочестивая и на весь свет славная, а судная расправа никуда не годная, какие указы его императорского величества не состоятся, все ни во что обращается, но всяк по своему обычаю делает»9Посошков И.Т. Книга о скудности и богатстве. М. 1951. С. 91-92..
Для достижения большего эффекта в борьбе с потенциальными преступниками строго указывалось на необходимость публичности исполнения приговоров — телесных (и членовредительских) наказаний и смертной казни. Об этом прямо говорилось в Генеральном регламенте 1720 г.: «Надлежит публичному месту быть, где в указанное время все наказанье на теле и лишение живота чинено быть имеет, дабы всяк смотря на то, от таких погрешений и преступлений себя мог охранить». Зачастую народ на подобное зрелище приходилось сгонять насильно. Для достижения наибольшего устрашительного эффекта казни приводились в исполнение по месту совершения преступления либо по месту жительства преступника, либо в назидание землякам доставляли тело казненного (или его голову) в место проживания, либо в место, где факт казни мог оказать наибольшее влияние на потенциальных преступников («... сечь кнутом в каждом селе»). Например, тело сибирского губернатора князя Гагарина, казненного за злоупотребления и взятки в 1721 г., в назидание чиновникам было повешено перед окнами юстицколлегии, а затем на протяжении нескольких лет периодически перевешивалось перед окна других государственных учреждений. Вместе с тем, уже в 1727 г. Верховный тайный совет запрели оставлять тела казненных на продолжительное время (надолго), возможно, по эстетическим соображениям: «... чтоб на столбах головы здесь (в Санкт-Петербурге) и в Москве снять и столбы разрушить, понеже разсуждается, что не надлежит быть в резиденции в городе таким столбам, ни вне города». Впрочем, подобная практика продолжалась и позже. Например, в ходе репрессий против пугачевцев в 1774 г. предписывалось таковых четвертовать, а затем «тела класть на колесы у проезжих ворот». С некоторыми ограничениями публичные казни встречались и еще позднее. Окончательное их запрещение произошло только в 1881 г.
Общепревентивное содержание имела не только жестокость самого наказания, но и его неминуемость, неотвратимость кары, несмотря ни на какие препятствия. Если еще в XVII в. при неудачной попытке казни преступника ему сохраняли жизнь, то арт. 204 Артикулов Воинских10История государства и права СССР (сборник документов) / Сост. А.Ф. Гончаров, Ю.П. Титов. Ч. I. М., 1968. С. 274-322. гласил: «Когда палач к смерти осужденному имеет голову отсечь, а единым разом головы не отсечет, или когда кого имеет повесить, а веревка порветца, и осужденный с виселицы оторветца и еще жив будет, того ради осужденный несвободен есть, но палач имеет чин свой до тех мест отправлять, пока осужденный живота лишится и тако приговор исправлен быть может». Если кара государя не настигала преступника при его жизни, то в силу ее неминуемости он не мог избежать ее даже после смерти. Даже небытие не было препятствием для наказания преступников, поэтому казни совершались даже заочно, над уже умершими противниками государственной власти. Примером может служить совершение обряда казни боярина И.М. Милославского в 1698 г., умершего за 14 лет до дня описываемого события. Извлеченное из могилы тело на санях, в которые были впряжены свиньи, было привезено в Преображенский приказ. После казни последователей боярина (Соковкина и Циклера) его тело было разрублено на части, которые зарыли под дыбами11Желябужский И.А. Записки // Россия при царевне Софье и Петре I: Записки русских людей. М.. 1990. С. 257..
Казнили не только людей, но и различные предметы, связанные с преступлением. Сжигали подметные письма, «воровские», «волшебные тетради», «богопротивные книги». В 1708 г. была предана казни кукла гетмана И. Мазепы (канцлер Головкин и Меньшиков сорвали с чучела Андреевскую ленту, и палач вздернул его на виселицу). В 1718 г. повесили «персону» (вероятно, нарисованное изображение) сбежавшего и прихватившего при этом значительную сумму денег состоявшего на русской службе генерала Ф. Ностица. Осенью 1775 г. в Казани была устроена публичная казнь портрета Е. Пугачева. В оглашенном указе говорилось: «Взирайте, верные рабы великой нашей государыни и сыны Отечества!... Здесь вы видите изображение самого того злодея, которому злые сердца преклонились и обольщали простодушных... Секретная комиссия по силе и власти, вверенной от Ея и.в., определила» сию мерзкую харю во изобличение зла, под виселицей, сжечь на площади и объявить, что сам злодей примет казнь мучительную в царственном граде Москве, где уже он содержится». Выведенная перед толпой вторая жена Пугачева Устинья подтвердила, что она и есть жена Пугачева, и сжигаемая «харя есть точное изображение изверга и самозванца ее мужа»12Анисимов Е.В. Дыба и кнут - С. 530..
Острая нехватка людей, а также то, что государь считал себя главным распорядителем их жизней, явились причинами установления за неудачную попытку самоубийства наказания в виде смертной казни. Неудавшегося самоубийцу, если нужно, лечили, а затем вешали как преступника. И так продолжалось весь XVIII в. Если Артикулы Воинские об этом говорили так: труп самоубийцы «в бесчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам или обозу» (арт. 164)13Расценивая самоубийство как преступление. Государь в толковании к данному составу предусмотрел возможность существования определенных смягчающих вину обстоятельств, выступающих в качестве индивидуализирующих ответственность факторов. Так, в каждом подобном случае судьям предписывалось тщательно выяснять причины и обстановку совершения преступления: «А ежели кто учинил в безпамятстве, болезни, в меланхолии...», и при установлении отмеченных моментов назначать существенно мягкое наказание: «оное тело в особливом, но не в безчестном месте похоронить» (толкование к арт. 164)., то в проекте Уложения 1754 г. об этом же было сказано следующее: «Мертвое его тело, привязав к лошади, волоча за ноги повесить, дабы смотря на то другие такова го над собою беззакония чинить не отваживались».
Вместе с тем, жестокость репрессивных мер тщательно дозировалась стремлением власти к чрезвычайно мелочной (казуистичной) нормативной регламентации их осуществления, характерной не только для процесса исполнения конкретного наказания, что можно было объяснить его общепревентивными целями (устрашением потенциальных преступников), но которая, по мысли законодателя, должна была полностью подчинять себе саму процедуру определения вила и меры наказания в каждом конкретном случае. И в этом стремлении к максимальной формализации правоприменительной деятельности можно увидеть тенденции становления начал законности (точнее, законоисполнимости) в российском праве.
Впервые скрупулезно описывались критерии, которые лежали в основе оценки преступного деяния и наказания за него. И хотя они далеко не всегда правоприменителями исследовались и учитывались со всей предписываемой тщательностью, тем не менее, они выступали определенными критериями соизмерения совершенного деяния и кары за него. Причем в петровскую эпоху для закона (лучше сказать — для самого Петра) в своем преступлении были все равны, от первого вельможи до последнего господского холопа. Хотя от необходимости учета сословности даже в то время уйти было невозможно, так как этот признак был опорой корпоративных интересов правящего класса. В частности, сословный признак определял степень жесткости допроса: «надлежит... оных особ, которые к пытке приводятся, разсмотреть, и усмотри твердых, безстыдных и худых людей, жесточае, тех же, кои деликатного тела и честные суть люди, легчее» (ст. 4 гл. 6 Краткого изображения процессов или судебных тяжеб).
Артикулы Воинские 1715 г., хотя и не содержат отдельных обобщающих положений об индивидуализации, тем не менее, анализ различных составов преступлений говорит о том, что впервые была сделана попытка поставить наказание в прямую зависимость от степени вины, конкретных обстоятельств дела и личных качеств самого виновного14Например, «по состоянию дела и особы» (арт. 85). Вместе с тем, при рассмотрении дел о государственных преступлениях и гораздо позже перед объективным вменением совершенно отступали практически все субъективные черты личности и степени ее прикосновенности к рассматриваемому преступлению: «такое же равное наказание чинится над тем, которого преступление хотя к действу и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было» (толкование к арт. 19).. Это подтверждается многочисленными положениями отдельных статей уголовно-правовых актов рассматриваемого периода.
Так, арт. 28 Артикулов Воинских гласил: «Бде же кто от лености, глупости или медленней, однако ж без упрямства, злости и умыслу оное (порученное) не управит... оный имеет по состоянию и важности дела от службы оставлен быть», т.е. наличие «злости», «упрямства» во время выполнения служебных обязанностей виновного согласно арт. 27 вело к смертной казни.
Косвенные указания на необходимость соизмерения меры ответственности посредством индивидуализации по степени вины в суде имелись и в арт. 91: «...Однако же может судия разсудить... с глупости, или безумства... то ученится, и потому разсуждению наказание убавить или прибавить». В то же время в законе не предусматривалась соразмерность наказания для соучастников в соответствии с характером и степенью их участия. Поэтому и «заводчики», и «которые потакали», и те, кто «совет свой дали», наказывались одинаково (арт. 189). Кроме того, в законодательстве имелись упоминания о наказаниях по принципу талиона. Например, «... кто с сердцов и злости кого тростию... ударит и побьет, оный руки своея лишитца» (арт. 146). Эта кара следовала и за угрозу пистолетом или шпагой (арт. 144). Прямое возмездие за преступление можно было увидеть и в «прожжении» языка раскаленным железом за «богопротивные речи» (арт. 3), в прибивании руки к виселице за поножовщину (арт. 143), а также в отсечении пальцев за лжеприсягу (арт. 196). Имело место и наказание в виде децимации — наказание каждого десятого по жребию за бегство подразделения с поля боя («...Из рядовых всегда десятого по жеребью повесить, протчих же жестоко шпицрутенами наказать, и вне обоза поставить» — арт. 97, 117). Жребий мог решить судьбу человека и в других случаях. Так, в 1720 г. в отношении двух обвиняемых в хищениях интендантов — Ближневского и Шестакова — «велено жеребий бросить три раза и кому вынетца казнь или каторга... а з жеребья во все три раза вынул Ближневской смерть». Тогда по приказу царя оба были наказаны кнутом, вырыванием ноздрей и ссылкой в вечную каторгу15Самойлов В.И. О первых узниках Петропавловской крепости // Советское государство и право. 1956. № 10. С. 120-121.. Наказание по жребию применялось и позже. При этом, естественно, как и при реализации наказания по принципу талиона, никакой индивидуализации ни вины, ни ответственности не проводилось. Например, в ходе преследования пугачевцев приказом командующего царскими войсками П.И. Панина предписывалось «принуждать к выдаче заговорщиков метанием между ними жребия, для повешивания третьего».
Обстоятельства дела, отягчающие или смягчающие «наказательность», как и прежде, в Артикулах Воинских специально не выделялись, а входили в те или иные составы преступления и относились к особенностям субъекта или подчеркивали важность объекта преступления. Например, арт. 26, говоря об ответственности за угрозу, брань или побои в отношении старшего командира, характер «наказательности» ставил в жесткую зависимость от особенностей обстановки совершения преступления: во время похода — смерть, в мирное время — «жестоким наказанием» (шпицрутены)16Согласно арт. 2 гл. 2 части 3 «Об оглашении приговоров в наказаниях и казнях» к «жестоким наказаниям» относились тяжелое заключение, шпицрутены и лозы, битье кнутом, заковывание железом, обрезание ушей, отсечение пальцев или руки, ссылка на каторгу вечно или на несколько лет.. Еще более детально следовало индивидуализировать соответствующие обстоятельства, применяя арт. 42 («Об отлучке с поста»). Так, при назначении наказания необходимо было учитывать: отношение солдата к службе («с лености ли»); состояние здоровья («но за приключившеюся болезнию, или телесною слабостью уснет»); важность места несения службы («а не в опасном месте оный поставлен»); особенности момента оставления поста («или же случится в такое время, что ни страху ниже неприятеля притом не будет»). Учитывалась также вероятность незнания субъектом своих служебных обязанностей («когда солдат вновь на службу принят, и воинского артикулу не слыхал»).
Состояние опьянения усиливало наказание (арт. 43). Совершение преступления в состоянии душевной болезни смягчало ответственность (арт. 195). Не влекло наказания причинение вреда в состоянии необходимой обороны (арт. 141), но не ее превышение (арт. 157). За деяния, совершенные в состоянии крайней необходимости, наказание смягчалось или же не применялось вовсе. Смягчающими вину обстоятельствами были голод, нужда, малолетство и несовершеннолетие, умственные и физические недостатки («Из крайней голодной нужды... съестного или питейного невеликой цены» — арт. 195). Особо привилегирующие признаки позволяли судье в процессе индивидуализации ответственности по своему усмотрению существенно уменьшать меру наказания, так и совсем освобождать от ответственности: «Наказание воровства обычно умаляется или весьма оставляется, ежели кто из крайней голодной нужды (которую он доказать сумеет) съестное, или питейное, или иное что невеликой цены украдет,... или вор будет младенец, которых дабы заранее от сего отучить, могут от родителей своих лозами наказаны быть» (толк, к арт. 195). Вопрос о возрасте привлечения к уголовной ответственности четко решен не был. Оговаривалось лишь, что дети до 7 лет освобождались от телесных наказаний17В принятых незадолго до рассматриваемого периода Градских иконах (1669 г.) ответственность за убийство ограничивалась 7-летиим возрастом. В дальнейшем появились рекомендации о возможном смятении наказаний в отношении лиц, не достигших возраста 17 лет. Это, естественно, вело к усилению индивидуализирующих начал применительно к несовершеннолетним правонарушителям..
Впервые закрепляя в уголовно-правовом законодательном акте систему альтернативных санкций. Артикулы Воинские Петра I тем самым расширяли возможности для индивидуализации юридической ответственности лиц, виновных в совершении правонарушений. Этому способствовало также наличие в отдельных артикулах указаний на обстоятельства, смягчающие или отягчающие ответственность в каждом конкретном случае (например, в арт. 170). Вместе с тем. Артикулы сохранили неопределенные санкции: «наказать по рассуждению» (арт. 37), «жестоко наказан быть» (арт. 108) и др.
В целом можно отметить, что законоположения данного периода, стремящиеся максимально формализовать процесс правоприменения, не оставляли места судейскому усмотрению. Жесткая регламентация влияния того или иного критерия индивидуализации устраняла возможность оценки и учета отдельных обстоятельств и характеристик деяния и его субъекта. В итоге судейское усмотрение превращалось в произвол, а необходимость индивидуализации ответственности — лишь в конкретизацию вида наказания и (позднее) определение его меры в строго определенных законом рамках. Между тем, в законодательстве имелись и пожелания, явно не соответствующие духу и букве закона своей эпохи, но идущие далеко в будущее. Так, например, к числу обстоятельств, исключающих преступность деяния, впервые были отнесены крайняя необходимость, задержание преступника и выполнение приказа. Усложнилась система наказаний, появилось разделение на основные и дополнительные наказания. Примечательно, что ст. 9 Краткого изображения процессов, предостерегая судью от поспешного принятия решения при явной недостаточности улик против обвиняемого, гласила: «Но понеже к свидетельствованию явные и довольные требуются доказы, того ради судье надлежит в смертных делах пристойным наказанием его наказать опасаться, но толь паче чрезвычайно наказать, понеже лучше есть десять виновных освободить, нежели одного невинного к смерти приговорить».
В целом открытая репрессивность карательных мер российского самодержавного государства, пик которой приходится на петровскую эпоху, была характерной для всего XVIII века. Установленная законодательно, она зачастую еще более усиливалась на правоприменительном уровне, этому способствовали крайне расплывчатые формулировки санкций норм и такие же, зачастую неопределенные, положения приговора (или выдержек из него), которые приводили к проявлению откровенного произвола в процессе его исполнения. Тем не менее, именно в петровскую эпоху проявилось стремление законодателя поставить само применение наказания и его меру в зависимость от степени вины, обстоятельств конкретного дела и личных свойств субъекта. В частности, в Артикулах Воинских 1715 г. впервые скрупулезно стали описываться элементы, которые лежали в основе оценки преступного деяния и наказания за него. И хотя эти детали далеко не всегда правоприменителями исследовались и учитывались со всей предписываемой тщательностью, они все же выступали весьма определенными критериями соизмерения совершенного общественно опасного деяния и кары за него.