Критерии и средства индивидуализации юридической ответственности в условиях мирного строительства советского общества в период НЭПа (1921-1927 гг.)
Задачи уголовно-правовой борьбы с вооруженным сопротивлением бывших имущих классов, саботажем со стороны чиновников, дезертирством, уклонением от трудовой мобилизации к началу 20-х гг. были в основном решены. К лету 1923 г. были разгромлены организации политической оппозиции и подавлены крестьянские выступления. В результате массовой демобилизации в Красной армии из 5 млн. человек в годы Гражданской войны осталось около 500 тысяч. В это время со всей очевидностью проявилась полная разруха промышленности и сельского хозяйства. Вопрос о необходимости скорейшего восстановления совершенно разрушенного народного хозяйства, создания основ новой экономики со всей очевидностью стал наиболее значимым из всех иных проблем молодого советского государства1Обусловленный засухой и неурожаем, голод 1921 г. охватил 35 «хлебных» губерний России с населением до 37 млн. человек. Это положение усугублялось продразверсточными мероприятиями, отсутствием товарообмена между городом и деревней. За годы Гражданской войны промышленное производство упало до 5-20%. а сельскохозяйственного — до 50% от довоенного уровня. На 1922 г. на душу населения в год производилось: 80 см. шерстяных тканей, полботинка, один чулок или носок. К концу 20-х гг. резко увеличилась численность городского населения..
Политика НЭПа не была уступкой рыночной экономике, против чего была направлена вся сущность социалистических (вначале распределительских, затем плановых) хозяйственных отношений. Она носила соответствующие классовые цели. Об этом красноречиво свидетельствуют известные слова В.И. Ленина: «Мы ничего «частного» не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное». Сообразно с этим определялись и задачи соответствующих государственных органов: «НКюст должен быть ударным органом для травли частной торговли. НКюст должен ставить образцовые процессы и на этих процессах травить до конца, не ограничиваясь штрафами в сотни миллионов, брать до 90% прибыли, а то и пустить по миру, чтобы до смерти помнили»2Цит. по: Гимпельсон Е.Г. Политика и НЭП: неадекватность реформ // Отечественная история. 1993. № 2. С. 30..
Однако в начале НЭПа политика «чрезвычайщины» как средство решения всех проблем была уже не столь популярна и приемлема, поэтому все больше сфер общественных отношений получали свое правовое регулирование. Так, в большинстве отраслей права были подготовлены и приняты кодифицированные акты, окончательно закреплявшие важнейшие завоевания социалистической революции.
Задачи нового времени жизни, диктуемые условиями мирного периода, ярко отразились в сфере регулирования уголовно-правовых отношений. На первый план вышли новые виды опасных для новой власти преступлений: спекуляция, хищения, преступления в области управления, широкое распространение получили нарушения трудовой дисциплины и др. В целом неуклонно росла корыстная и насильственная преступность, и для этого имелось множество причин и условий. Страна, только что вышедшая из восьмилетнего лихолетья мировой и гражданской войн; промышленность, с 1915 по 1917 год производившая продукцию только военного назначения, а после начала революции — и вовсе никакой; крестьянство, все эти годы подвергавшееся бесконечным мобилизациям в противоборствующие военно-политические лагеря, тотальным экспроприациям и прямым ограблениям, но при этом вынужденное кормить многомиллионные армии «разноцветных» соотечественников и интервентов.
Необходимость отказа от многочисленного декретирования стала очевидной, поэтому в 1922 г. был принят первый Уголовный кодекс РСФСР3В процессе создания нового уголовного законодательства заметно активизировались научные споры, разгорелась научная полемика по поводу сущности наказания в новых условиях. Однако его составителям явно не хватило классовости, на что указывали сторонники радикальных подходов: «...Уголовный кодекс 1922 г. теоретически не вполне выдержан, ибо в советской юридической мысли еще живет и имеется еще очень много неясных, старых, традиционных, явно не наших воззрений». Эстрин А.Я. К вопросу о принципах построения системы уголовной репрессии в пролетарском государстве // Революция права. М.. 1927. № 1. С. 74-75. И в этом отношении он был прав, так как высокое качество созданного Кодекса было высоко оценено представителями эмиграции, осенью 1922 г. создавшими свой постоянно действующий орган — Комитет Съезда русских юристов за границей с центральным бюро в Париже и чрезвычайно внимательно и предвзято следившими за особенностями законодательной деятельности советского государства. По поводу нового уголовного законодательства была высказана такая профессиональная оценка: «...Уголовный кодекс, каким-то изменником хорошо составленный, представляет из себя единственный хорошо изложенный закон РСФСР». См.: Чирова О.А. Роль съезда русских юристов и его комитета в правовом регулировании статуса эмигрантов из России (сер. 20-х гг.) // Новый исторический вестникъ. 2002. № 2.. В числе задач уголовного права в новом законодательстве закреплялась защита государства трудящихся не только от преступлений, но и от общественно опасных элементов. При этом опасность личности могла проявляться как в совершении общественно опасных деяний, так и «в деятельности, свидетельствующей о серьезной угрозе... правопорядку» (ст. 7 УК РСФСР 1922 г.), а также «в связи с преступной средой данной местности» (ст. 49)4В этом очень ярко проявилось воплощение идеи дореволюционной социологической школы уголовного права об опасном состоянии личности. Однако настоящий триумф был еще впереди.. Это положение по существу аннулировало принцип виновной ответственности, провозглашенный ст. II Кодекса. В целом в УК 1922 г. сохранился (и даже более усиливался) классовый подход.
В качестве цели наказания на первое место выхолит предупреждение преступлений как со стороны нарушителя, так и со стороны иных неустойчивых лиц, а также приспособление нарушителя к условиям общежития путем исправительно-трудового воздействия (ст. 8). Направленность воздействия на осужденного и выбор средств достижения поставленных целей предполагали учет особенностей личности преступника, прежде всего с классовых позиций. Поэтому характер и степень общественной опасности преступника судам предписывалось учитывать в первую очередь, а индивидуализация уголовного наказания реализовывалась в предписании о необходимости учета судами на основе социалистического правосознания степени и характера общественной опасности преступника и преступления. Осуществление самой ответственности и ее мер было поставлено под условие целесообразности (ст. 24). Иные обстоятельства, подлежащие учету при определении меры наказания, представляли собой, в основном, перенос сформулированных в ст. 12 Руководящих начал 1919 г. Их разделения на смягчающие и отягчающие ответственность обстоятельства, как и прежде, не было (ст. 25 Кодекса).
В процессе индивидуализации ответственности по общеуголовным преступлениям судам разрешалось снижать наказание не ниже низшего предела или заменять другим, менее тяжким (в отличие от твердого минимума наказания по делам о политических преступлениях). В отношении несовершеннолетних допускалось снижать наказание наполовину или на треть, а условное осуждение можно было применять без всяких ограничений. Похожее отношение суды проявляли и к лицам «пролетарского происхождения» (ст. 28 УК РСФСР 1922 г.).
Такая практика стала чрезвычайно распространенной, когда к средине 20-х гг. стало ясно, что основной процент преступности дают представители «социально близких» слоев населения — сельская беднота и рабочие. Изменилась и сама преступность. Подавляющее большинство во всем объеме преступлений стали занимать преступления, совершенные на бытовой почве (имущественные и против личности). Особенно широко распространились хищения, кражи (прежде всего сельхозпродукции и скота), хулиганство, поджоги... И хотя эти тенденции были вполне объяснимы, они крайне негативно отражались на самой идее построения социалистического общества — бросали тень на светлую идею построения социалистического, а затем и коммунистического общества. К тому же «благодаря» представителям именно этих «социально близких» слоев населения, осужденным в основном за совершение бытовых преступлений, имеющиеся исправительные учреждения были постоянно переполнены. Поэтому начиная с 1926 г. карательная политика была существенно смягчена. Суды стали выносить приговоры с краткосрочными сроками лишения свободы (до шести месяцев), широко применять условное осуждение и имущественные взыскания, а также использовать высылку и административное выселение из пределов РСФСР. Особенно либеральны суды были по отношению к преступникам из «социально близкой» среды. Во многих случаях их деяния объяснялись наследием тяжкого царского прошлого: «Украл булку — был голоден, гнал самогон — значит, это последний способ найти средства к существованию»5Никулин В.В. Социальный статус обвиняемого и карательная политика в законодательстве советской России (1920-е годы) // Вопросы правоведения: Сборник научн. трудов юрид. фак-та. / Под общ. ред. С.А. Есикова. В.В. Никулина. Тамб. гос. техн. ун-т. Тамбов. 2005. Вып. 5. С. 32..
В целях борьбы с «социально чуждыми» социальными элементами всех «просеивали» сквозь мельчайшее сито социальной принадлежности (социального происхождения) и социальной группы (на момент совершения преступления). В связи с этим, начиная с 1923 г., судам в каждом отдельном случае предписывалось выяснять и учитывать при вынесении наказания обстоятельства, позволявшие максимально его индивидуализировать. В первую очередь следовало указывать, к какой из перечисленных ниже групп принадлежит тот или иной подсудимый: рабочий, прислуга, служащий, лицо свободной профессии, земледелец или член семьи земледельца, лицо, состоящее на службе в Красной армии или флоте, безработный, деклассированный элемент и пр. Дальнейшая индивидуализация мер юридической ответственности требовала выяснения, например, в отношении безработных — сколько времени обвиняемый являлся безработным, состоял ли на учете на бирже труда, чем занимался после революции и до революции. В отношении крестьян — ведет ли он хозяйство и какого типа (кулак, середняк, бедняк); сколько земли обрабатывал, количество скота и пр.
По мере развития и упрочения отношений НЭПа социальная структура общества претерпевала значительные изменения. На передний план стали выступать иные социально активные группы населения, что в соответствии с особенностями карательной политики этого периода наглядно отражалось в статистических сводках правоохранительных органов.
Так, вскоре из числа обязательного учета были исключены: прислуга, красноармейцы и краснофлотцы, деклассированные элементы и пр. Зато частыми субъектами преступлений стали ремесленники, кустари и торговцы. Кроме этих социальных групп необходимости определения и учета социальной принадлежности стали требовать в отношении бедняков из крестьян, середняков, нетрудовых элементов, рабочих и служащих, а также кулаков6Есиков С.А., Захарцев С.Н. Основные принципы советской карательной политики в 1920-е годы (на материалах Тамбовской губернии) // Вопросы правоведения: Сб. трудов юрид. фак-та. Вып. 3 / Под общ. ред. В.Н. Чернышева. Тамбов, 2004. С. 46..
Между тем, как отмечают С.А. Есиков и С.Н. Захариев, судьи зачастую сталкивались с большими трудностями в отнесении, чаще всего, сельских жителей к представителям какой-либо определенной прослойки, как того требовали директивные указания. Естественно, это влекло нарекания руководящих органов, так как игнорировался классовый подход при реализации карательной политики.
В обществе сложилось отношение: «Если рабочий, то принимать во внимание, крестьяне — тоже. Нэпман чуть чихнет, его в суд». Либерализм судов в отношении лиц, совершивших, с точки зрения уголовного законодательства, незначительные, но чрезвычайно распространенные и наносящие большой ущерб крестьянским хозяйствам преступления — кражи, прежде всего сельхозинвентаря, продуктов, конокрадство — вызывал крайнее недовольство и особое раздражение населения (особенно крестьянского). Такая мягкая судебная практика приводила к расширению самосудов. Судьи же, вынужденные выносить крайне мягкие решения, нередко обращались в органы партийного руководства с предложениями усиления санкций, хотя бы по наиболее тяжким преступлениям либо в случаях опасного рецидива.
На выправление подобных «гуманистических перегибов» в деятельности судов было направлено инструктивное письмо Верховного Суда РСФСР от 29 июня 1925 г., в котором уточнялась суть учета классовости в рамках текущей карательной политики государства. При этом судам разъяснялось, что требуется не автоматические обвинение кулака или нэпмана и оправдание трудящегося, а отчетливое и явное понимание социальной опасности действий «привлеченного к суду гражданина, расцениваемой с точки зрения интересов пролетариата в целом». Красной нитью проводилась мысль о том, что «классовый принцип в карательной политике должен выражаться в правильном определении степени опасности преступника с точки зрения интереса класса в целом, в выдержанном классовом подходе к каждому подсудимому, в правильном учете всех обстоятельств, определяющих целесообразность назначения того или иного наказания» (директивное письмо Уголовно-кассационной коллегии Верховного Суда РСФСР). Однако, как отмечает В.В. Никулин, «понять, в чем социальная опасность действий того или иного индивида, для судов было самым сложным». Это при том противоречии, которое заключалось в требовании суровости к классовым врагам и мягкости к «социально близким» элементам. Неудивительно, что судьи «предпочитали «перегнуть палку» (хуже не будет) и поэтому шли по самому простому для себя пути — определяли наказание, исходя из социальной принадлежности обвиняемого (от минимума до максимума).
В целом об Уголовном кодексе РСФСР 1922 г. (с последующими изменениями) можно сказать, что он нес в себе предпосылки негативных перемен в социальной и уголовной политике. Наряду с необходимостью классового подхода он открыл дорогу институту опасного состояния личности и допустил в уголовное право принципы аналогии закона (ст. 10) и возможности его обратной силы.
Главным аргументом введения принципа аналогии был слишком малый срок развития советского уголовного права. Уже через месяц после принятия закона вышел циркуляр Наркомата юстиции со следующим разъяснением: «По общему правилу, наказания и другие меры социальной защиты могут применяться судом лишь в отношении деяний, точно указанных в Уголовном кодексе. Изъятие из этого правила допускается лишь в тех исключительных случаях, когда деяние подсудимого, хотя точно и не предусмотрено Уголовным кодексом, но суд признает его явно опасным с точки зрения основ нового правопорядка, установленного рабоче-крестьянской властью, но не законом свергнутого правительства». Таким образом, первоначально были созданы некоторые ограничения реализации принципа аналогии, хотя и достаточно условные. Буквальное и полное применение обратной силы уголовного закона позволяло решать задачу борьбы как с явными, так и со скрытыми противниками советского режима — преследовать политических противников и чиновников царского правительства за их действия, совершенные «против рабочего класса и революционного движения» практически не ограничиваясь никакими сроками давности (ст. 67). Неустойчивость ситуации проявлялась еще и в таких одновременно происходящих явлениях, как гуманизация Общей части Кодекса и ужесточение санкций норм Особенной части.
Кроме того, далеко не все наказания, закрепленные в УК РСФСР 1922 г. исполнялись на практике в полной мере. Этим характеризовалась, например, реализация различных разновидностей принудительных работ и прежде всего в виде работ по специальности, но с понижением по тарифному разряду, с обязательными сверхурочными работами, с переводом в другое учреждение или в другую местность (ст. 31 УК РСФСР 1922 г.)7Принудительные работы (затем — «исправительные работы без лишения свободы») впервые были закреплены в Инструкции революционным трибунатам от 19 декабря 1917 г. в виде «обязательных общественных работ» (Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР (1917-1952 гг.). М.. 1953. С. 20), а ст. 3 Декрета СНК РСФСР от 20 июля 1918 г. «О суде» предусматривала уже «принудительные работы»; ИТК РСФСР 1933 г. — «исправительно-трудовые работы», а Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г. — «исправительные работы».. Их исполнение наталкивалось на практически непреодолимые препятствия, главным образом на массовую безработицу, что превращало принудительные работы, по сути, в фикцию. Кроме того, возникал парадокс, который заключался в том, что осужденные на принудительные работы по направлению на работы по приговору суда получали преимущества перед безработными, а если платных работ не было, то они вообще не отбывали назначенное наказание. При назначении же этого наказания служащим, особенно на краткие сроки, все нередко сводилось к сдаче и приему дел8Эта практика в 1926 г. была заменена направлением на принудительные работы по месту своей работы или службы. См.: СУ РСФСР. 1926. № 60.. Вследствие этого суды постепенно перестали применять данный вил исправительных работ, переходя к краткосрочному лишению свободы, тем самым перегружая и без того всегда переполненные места лишения свободы.
Вопрос об устранении этого перекоса был поднят в постановлении ВЦИК и СНК СССР от 26 марта 1928 г. «О карательной политике и состоянии мест заключения». В нем НКЮ и НКВД РСФСР было предложено внести некоторые изменения в законодательство о принудительных работах в сторону обеспечения их действительной репрессивности на условиях их бесплатности и хозяйственной выгодности. Это было учтено постановлением ЦИК и СНК РСФСР от 21 мая 1928 г. «Об изменении главы IV отдела первого НТК РСФСР». Усиление воспитательного воздействия труда и общественности при одновременной экономии мер уголовной репрессии позволяли уйти от порочной практики широкого назначения краткосрочного лишения свободы и с большей эффективностью использовать институт исправительных работ в его обновленном виде. Об этом свидетельствовала и статистика. Так, уже в 1928 г. к этому виду наказания было приговорено на 53% больше осужденных, чем в 1927 г. Вскоре исправительные работы начали доминировать среди иных уголовно-правовых мер. Ежегодно к ним стали приговаривать более чем половину всех осужденных.
В 1924 г. в связи с созданием Союза ССР были приняты Основы уголовного законодательства СССР и союзных республик. В них закреплялись в чистом виде непризнанные и отброшенные дореволюционной юридической наукой «меры социальной защиты» (ст. 4). Целями применения мер социальной защиты объявлялись предупреждение преступлений; лишение общественно опасных элементов возможности совершения новых преступлений; исправительно-трудовое воздействие на осужденных. Возросла противоречивость уголовного права. Так, замена термина «наказание» на термин «меры социальной защиты» привела к формальному отказу от «возмездия» и «кары» как целей наказания. Статьей 6 был подтвержден принцип виновной ответственности, но в то же время меры социальной защиты (даже судебно-исправительного характера) могли применяться и без факта совершения конкретного общественно опасного деяния или даже при оправдании в совершении такового. Так, ст. 13 Основных начал устанавливала «предупреждение», которое могло быть вынесено при оправдательном приговоре суда, если имелись основания полагать о будущей (потенциальной) возможности совершения преступления в будущем.
В дальнейшем это привело к нарушениям элементарных требований законности, усалило противоречивость уголовного законодательства, но оказалось действенным инструментом укрепления формирующейся командно-административной системы. И хотя в 1934 г. термин «меры социальной защиты» из уголовного законодательства был устранен, а понятие «наказание» вновь возвращено, в правотворческой и правоприменительной практике и юридической доктрине еще продолжительное время всецело доминировала концепция опасного состояния личности9Вообще в 1920-е гг. понятия «юридической ответственности» как такового не существовало. Вместо таких категорий, как «правовое принуждение», «наказание» и «взыскание», и наука и практика повсеместно оперировали терминами «принуждение» и «репрессия», причем как в уголовно-правовых, так и в административно-правовых источниках права. Это название стало промежуточным звеном в переходе от «мер социальной защиты» к «наказанию», что отразилось в проектах уголовного и уголовно-процессуального кодексов на рубеже 30-х гг. Примечательно, что в подготовленных в 1930-1931 гг. проектах нового Уголовного кодекса предлагалось отказаться от термина «меры социальной защиты» с заменой его словом «репрессия». См.: Проект Уголовного кодекса РСФСР, разработанный Комакадемией под руководством Н.В. Крыленко. М., 1930.. Так, например, отмечалось: «При наличии достаточных данных о классовой опасности наше законодательство признает уголовную ответственность и без того, чтобы этими данными служило непременно конкретно совершенное преступление» (1935 г.) или: «Конечно, иногда по тем или иным соображениям политического порядка явится необходимым применять принудительные меры к лицам, которые не совершили какого-либо преступления, но которые являются по тем или иным основаниям (по своей прошлой деятельности, по своим связям с преступной средой и проч.) общественно опасными» (1947 г.).
В целях приведения уголовного законодательства в соответствие с общесоюзными началами в 1926 г. принимается новый Уголовный кодекс, который с многочисленными изменениями и дополнениями действовал вплоть до принятия Основ уголовного законодательства 1958 г.
Несомненно, положительным моментом УК РСФСР 1926 г. явилось то, что в нем закреплялось главное условие преступности деяния — общественная опасность (ст. 6). Этот критерий был положен в основу дифференциации преступлений по степени тяжести совершенного деяния.
Общественная опасность совершенного преступления, оттеснив главенствующую ранее «личность преступника», заняла первое место в числе критериев индивидуализации уголовной ответственности (ст. 45). Точнее говоря, «критериев применения наиболее целесообразного наказания», так как идея индивидуализации в большинстве случаев начинает стремительно выдавливаться именно целесообразностью («Наказание должно быть целесообразным» — ст. 26). Данное требование становится доминирующим для последующего долгого времени, затмевая нередко требования не только индивидуализации, но и законности, справедливости, равенства, неотвратимости и многих иных принципов юридической ответственности и наказания10Например. Е.Б. Пашуканис крайне отрицательно относился к форме и содержанию действующего УК РСФСР 1926 г. Особенно сильное раздражение вызывало то, что, по его мнению. Кодекс «насквозь пропитан юридическим началом эквивалентности». Е.Б. Пашуканис писал, что нелепа идея, «будто тяжесть каких-либо преступлений может быть взвешена на каких-то весах и выражена в месяцах и годах тюремного заключения». В подобном отношении с Е.Б. Пашуканисом был солидарен и Н.В. Крыленко, подготовивший проект нового уголовного кодекса, но без Особенной части, т.е. без закрепления конкретных составов преступлений и соответствующих им наказаний. «Принцип взвешивания репрессии по правилу — кто сколько заслужил, есть не что иное, как перенесение в уголовное право теории меновых отношений», а значит, и буржуазных начал, против которых выступала вся социалистическая система общественных отношений. Н.В. Крыленко отмечал, что новый «кодекс должен быть достаточно гибким, чтобы облегчить суду возможность не только применять репрессию в каждом конкретном случае, в том числе и тогда, когда необходимо по аналогии, но и применять репрессию так, чтобы у суда не были связаны руки в смысле выбора наиболее целесообразной меры репрессии для каждого конкретного случая. Однако несколько позже и сам Н. Крыленко вынужден был отказаться от своей идеи (по его же словам, от «левацкого загиба»). Крыленко Н.В. Проект Уголовного Кодекса Союза ССР // Проблемы уголовной политики. М., 1930. Кн. I. С. 21; Курицын В.М. История государства и права России. 1929-1940 гг. С. 197-198..
Обстоятельства дела, выходящие за рамки состава преступления, теперь уже четко разделенные, но открывающиеся отягчающими, продолжали указанную линию. Причем в ст. 47 (отягчающие ответственность обстоятельства), подчеркивая отныне важнейшее требование целесообразности, законодатель прямо указал: «Основным вопросом, подлежащим разрешению в каждом отдельном случае, является вопрос об общественной опасности рассматриваемого преступления».
Далее в перечне конкретных отягчающих обстоятельств уже не было непосредственного указания на определенно-социальные свойства личности, но классовый подход остался: совершение преступления в целях восстановления власти буржуазии; возможность нанесения совершением преступления ущерба интересам государства или трудящихся, хотя бы преступление и не было направлено против интересов государства или трудящихся, и др. Охрана государственных интересов и классовость права подчеркивались и трактовкой смягчающих ответственность обстоятельств, которые позволяли смягчать наказание в случаях, если преступление совершено «хотя и с превышением пределов необходимой обороны, но для защиты от посягательств на Советскую власть, революционный порядок или личность и права обороняющегося или другого лица» и др. (п. «б-з» ст. 48).
Дифференциация уголовной ответственности проводилась системой преступлений, которая, как и в УК РСФСР 1922 г., делила все преступления на «особо опасные и остальные» (ст. 46 УК 1926 г.). Причем по первой группе преступлений суды, как и прежде, не имели права выходить за нижние пределы санкций даже при наличии смягчающих ответственность обстоятельств (ч. 2 ст. 46). Условиями реализации отдельных институтов уголовной ответственности выступали личность преступника, его социальное происхождение или прошлые занятия. Например, применение института давности или такой меры наказания, как расстрел, подчас становилось в зависимость от деятельности лица «при царском строе или у контрреволюционных правительств во время гражданской войны» (ст. 14), и в каждом отдельном случае предоставлялось усмотрению суда. Эта практика началась еще с 1923 г., когда целесообразность уже не требовала применения крайне жестких мер в отношении не только бывших, но и действующих политических противников советской власти. С июля 1923 г. высшая мера уголовной репрессии — расстрел — должна была подлежать обязательной замене срочным или бессрочным изгнанием из пределов РСФСР или лишением свободы. Вместе с тем, такое либеральное допущение продержалось недолго.
Учет обстоятельств совершения преступления (как входящих в признаки состава преступления, так и выходящих за его рамки) и личности виновного в процессе осуществления принципа индивидуализации уголовной ответственности способствовал реализации права суда при назначении конкретной меры наказания (естественно, с учетом положений ч. 2 ст. 46) выходить за нижние пределы санкций или даже переходить к другой, менее тяжелой мере социальной защиты, «в этой статье не обозначенной» (ст. 51). Кроме того, суд, руководствуясь указаниями Кодекса и «своим социалистическим правосознанием», также имел право применять условное осуждение (ч. 1 ст. 53), условно-досрочное освобождение от применения меры наказания (ст. 56). Результатом последовательной индивидуализации уголовной ответственности могло стать даже полное освобождение виновного от применения назначенной меры социальной защиты судебно-исправительного характера (т.е. от уголовного наказания), «если суд признает применение этих мер... явно нецелесообразным». Однако процедура освобождения от уголовной ответственности по Уголовному кодексу 1926 г. была чрезвычайно затруднена, так как по ходатайству суда по каждому конкретному случаю решение принимал Президиум ВЦИК (ст. 52 УК РСФСР). К тому же ужесточение Особенной части Уголовного кодекса привело к тому, что по 50 составам преступлений предусматривался расстрел. С 1927 г. применение высшей меры социальной защиты стало возможным и во внесудебном порядке — органами ОГПУ за совершение диверсий, поджогов и т.п.
Таким образом, первоначальный период развития советского уголовного законодательства об ответственности характеризует явное доминирование начал индивидуализации юридической ответственности по сравнению с ее дифференциацией. Зачастую даже процессы криминализации и пенилизации отдавались на усмотрение правоприменителей. Причиной этому было стремление новых властей упрочить свои позиции в обществе, а для этого необходимо было справиться с классовыми врагами, чуждыми рабоче-крестьянскому государству элементами и просто индифферентными личностями, если последние не так быстро принимали сторону этой новой власти. Именно поэтому широкое распространение получили меры общественного воздействия, применяемые также товарищескими судами.
Однако идеологические установки, лежащие в основе карательной политики 20-х гг., на практике приводили к явным просчетам, непоследовательности, попустительскому отношению к самым распространенным в обществе преступлениям и крайнему либерализму в отношении их субъектов, а в целом — к неэффективности мер уголовного наказания и недостижению провозглашенных целей уголовной ответственности.
В конце 1920-х гг. в условиях все более расширяющихся репрессий начала индивидуализации юридической ответственности все более вытеснялись дифференциацией — жестким регламентированием. не допускающим расширительного толкования.
Общественно-политическая ситуация в стране, сложившаяся к середине 20-х гг., была относительно спокойной, и научная полемика. прерванная революцией, классовой борьбой и Гражданской войной, вспыхнула с новой силой. Этому способствовало восстановление во второй половине 1920-х гг. в составе факультетов общественных наук юридических факультетов университетов, закрытых в 1919 г. Наиболее крупными из них были факультеты советского права Московского и Ленинградского университетов. Вновь, как и в первые годы советской власти, слышались настойчивые голоса за отказ от старых буржуазных институтов и понятий права, и от права как такового вообще; за усиление классовости в праве и. наоборот, о порочности такой политики; о «виновности» и об «опасном состоянии» как условиях уголовной ответственности и др.
Поиск новых форм борьбы с преступностью и перевоспитание преступника вызывали большой интерес к вопросам правосудия, личности правонарушителя и т.д. Значительное внимание уделялось причинам и условиям преступности, изучению методов борьбы с нею, разработке вопросов уголовной и пенитенциарной политики в целом. В первое десятилетие советского государства активно проводились прикладные психологические исследования применительно к правовой практике. Непродолжительное время (1925-1929 гг.) даже действовал первый в мире Государственный институт по изучению преступности и преступника. В первые годы советской власти в этой сфере доминировал биосоциальный уклон. Однако, по мнению властей, акценты ставились не совсем верно. Так, социальные факторы рассматривались «как стимулы преступного поведения, а преступление — как реакция на социальные раздражители». Более того, исследователями делались попытки объяснить поведение не только психически неполноценных лиц, но и вообще любого здорового человека. После прямого указания на ошибочную, с точки зрения властей, направленность социально-психиатрических исследований криминогенных факторов11Булатов С.Н. Возрождение Ломброзо в советской криминологии // Революция и право 1929. №1. деятельность криминологов по изучению личности правонарушителя стала сворачиваться, а вместе с ними и всяческие психолого-психиатрические исследования.
В целом, как отмечает Т.Ф. Яшук, «политическая ситуация 1920-х годов допускала плюрализм научных исследований, публицистической деятельности либо в направлениях, не требовавших четкой классовой оценки, либо в рамках формального признания марксистского подхода». На фоне выходящих юридических изданий особо выделялись журнал «Советское право» (1922 г.), который после 1929 г. был преобразован в «Записки института советского права», «Революция и право» (1927 г.) и «Право и жизнь» (1922 г.). К концу 20-х гг. большинство публикаций потеряло прежний строгий академизм, приобрело политизированность. Основное внимание стало уделяться уже не собственно теоретическим проблемам права, а практике его применения, но более всего — решениям партийных и государственных властей12Ящук Т.Ф. Юридические журналы 1920-х годов как источник по истории советского правоведения // Вестник Омского университета. 1999. Вып. 1. С. 111-113..
В СССР в 1928 г. на официальном уровне было определено, что изучение причин преступности должно происходить, в основном, в социальной сфере. В связи с этим стали преобладать собственно социалогизаторские подходы при игнорировании субъективных аспектов: к правонарушениям ведут отрицательные социальные условия, вызванные пережитками царского строя, а основная масса правонарушений — не что иное, как форма классовой борьбы. Причем отголоски этой борьбы находились даже во вполне бытовых преступлениях. В 1929 г. со страниц «Революции и права» в ходе диспута об изучении преступности в СССР прозвучало сомнение в целесообразности изучения преступника в социалистическом обществе. Поэтому уже в начале 1930-х гг. все юридико-психологические исследования были прекращены и возобновлены лишь через 30 лет.
Начиная с 1930-х гг. в обществе резко усилились идеологические и классовые прессы и ограничения. В связи с этим возможности для всех исследований в сфере общественных наук попросту исчезли. С этого времени «деятели правовой науки глубоко не вникали в теоретическую подоплеку вопроса. Они руководствовались политической целесообразностью, в основе их ориентации лежала политическая демагогия, а позиция изменялась в зависимости от политической коньюктуры после очередной статьи И В. Сталина»13Щедрин Н.В. Меры безопасности: развитие теории, отличительные признаки и классификация // Правоведение. 1994. № 4. С. 92..
В первые годы советской власти уголовная и пенитенциарная политика характеризовались относительной демократичностью и либерализмом. Упразднение тюрем и замена их исправительно-трудовыми учреждениями, провозглашение политики перехода от карательных мер к воспитательным, объявление труда основным средством исправления и перевоспитания правонарушителей, относительно небольшие сроки лишения свободы (причем даже для представителей «недружественных» победившему пролетариату классов) и т.п. Это было обусловлено необходимостью привлечения на свою сторону большей части общества — трудящихся. Поэтому по отношению к этой основной массе населения власть демонстрировала особую мягкость. Оставшаяся же часть была буквально «записана» в «представители бывших эксплуататорских классов», в том числе священнослужители и бывшее чиновничество. В отношении них последовательно проводилась политика репрессий, причем в значительной степени — превентивных. Все эти факторы полностью отразились на формировании механизмов уголовно-правового и пенитенциарного воздействия в рассматриваемый период.