Преступление, его родовые и видовые признаки
Если обратиться к источникам права X-XVII вв., то в них трудно найти термин, который бы охватывал все наказуемые формы поведения людей. Древнерусское право, важнейшим памятником которого считается Русская Правда (в различных редакциях), нередко использовало слово «обида», но было бы неверно считать, что оно подразумевало любое уголовно наказуемое деяние, т.е. имело значение родового понятия.
Аналогичное нужно сказать и о терминах «лихое дело» (Судебник Ивана Грозного), «злое дело» (Соборное Уложение 1649 г.) и т.д. Вместе с тем уже в средневековых уставах и уставных грамотах начинают употребляться словосочетания типа «кто преступит сии правила» (Устав князя Владимира Святославича. Синодальная редакция), «а кто установление мое порушит» (Устав князя Ярослава Мудрого, Краткая редакция), «а кто иметь преступати сия правила» (Устав Великого князя Всеволода) и т.д.
Надо полагать, что именно на основе такого рода словосочетаний, используемых обычно в заключительной части княжеских уставов, в последующем (во времена Петра I) возникает и широко распространяется обобщающий термин «преступление», с которым стали связывать всякое поведение, объявляемое преступным.
Этимология данного термина (сходная, кстати, с происхождением соответствующих слов в английском и французском языке – «crime», в немецком – «Verbrecher», в испанском — «delitos» т.д.), характеризуемая в литературе обычно как выход за какие-либо границы, пределы, обусловила появление взглядов на понятие преступления как на некоторого рода нарушение (воли, закона, права в объективном и субъективном смысле), что и отразилось в одной из первых отечественных законодательных формулировок: «Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление» (ст. 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г.).
Порожденная большей частью этимологическим толкованием и фиксирующая не столько физическую, сколько юридическую природу, трактовка преступления как некоторого рода нарушения (закона, права и т.д.) просуществовала в нашем законодательстве недолго, и уже в следующей редакции (1885 г.) Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (далее — Уложение о наказаниях 1845 г.) при определении понятия преступления с фактом нарушения стала связываться не родовая, а видовая характеристика преступления: «Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано».
В Уголовном Уложении 1903 г. преступление идентифицировалось лишь с «деянием, воспрещенным во время его учинения, законом под страхом наказания», ибо уже предполагалось, что оно — деяние — включает в себя как активные («само противозаконное деяние»), так и пассивные («неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано») варианты уголовно наказуемого поведения человека.
В итоге в этих нормативных актах в определении понятия преступления первостепенное значение получила не правовая (преступление есть некоторого рода нарушение закона), а физическая (преступление есть некоторого рода деяние, являющееся противозаконным, запрещенным) характеристика.
Если не считать Руководящие начала по уголовному праву РСФСР 1919 г. (далее — Руководящие начала 1919 г.), где преступлением объявлялось «нарушение порядка общественных отношений», то можно утверждать, что такое смещение акцента было свойственно и советским уголовным кодексам, в которых первоначально преступление формулировалось как некоторого рода действие и бездействие (уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 гг.), а с принятием в 1958 г.
Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик было непосредственно увязано с деянием как таковым. При этом в последнем случае в скобках специально пояснялось, что деяние есть совершение лицом действия или бездействия. В принципе сходное решение вопроса нашло свое отражение и в ныне действующем УК РФ, в ст. 14 которого закреплено: «Преступлением признается виновно совершенное общественно опасное деяние, запрещенное настоящим Кодексом под угрозой наказания».
Отказавшись от пояснений значения термина «деяние», законодатель в части решения интересующего нас вопроса сохранил преемственность: деяние есть родовая, а признаки «общественная опасность», «виновность» и «запрещенность настоящим Кодексом под угрозой наказания» есть видовая специфика понятия преступления.
О конкретном содержании, взаимосвязи и значении признаков, отличающих уголовно наказуемое деяние от иных, далее речь пойдет особо. Здесь же уместно задуматься над тем, почему представления о преступлении как некоторого рода деянии с некоторых пор оказались более предпочтительными, чем ранее существовавшая трактовка этого понятия как определенного нарушения закона, права и т.п.
Очевидно, что одна из причин — желание перенести акцент с юридической (формальной) стороны преступления на фактическую, т.е. на ту, которая безусловно носит первичный характер. Что же касается другой причины, то она, думается, связана с решением вопроса о возможности наказуемости так называемого голого умысла, т.е. самого намерения, мысли, желания совершить какой-то поступок.
Во времена безраздельного господства религиозного мировоззрения, не усматривавшего принципиальной разницы между помыслами и поступком как таковым, казалось вполне оправданным, как это предписывалось Соборным Уложением 1649 г., «казнить смертию» в случаях, когда, например: «Буде кто каким умышлением учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит». С развитием общественной мысли, однако, приходит осознание того, что за свои помыслы и мысли человек может отвечать лишь перед божеским, но никак не светским судом.
В материалистической философии выдвигается положение о том, что «законы, которые делают главным критерием не действия как таковые, а образ мыслей действующего лица, — это не что иное, как позитивные санкции беззакония... Лишь постольку, поскольку я проявляю себя, постольку я вступаю в область действительности, — я вступаю в сферу, подвластную законодателю.
Помимо своих действий я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом». Выраженная в трудах многих представителей просветительной философии XVIII-XIX вв. и получившая свое отражение в Наказе комиссии о составлении проекта нового уложения Екатерины II идея наказуемости только за содеянное была воспринята уже в первых отечественных работах по уголовному праву.
Однако, руководствуясь не столько религиозными, сколько политическими соображениями, законодатель не спешил к практическому воплощению этой идеи, а потому еще в Уложении о наказаниях 1845 г. счел возможным сохранить статью, устанавливающую ответственность за: «всякое умышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора и всякий умысел свергнуть Его с Престола, лишить свободы и Власти Верховной, или же ограничить права оной, или учинить Священной Особе Его какое-либо насилие». Лишь Уголовное Уложение 1903 г. отказалось от подобного рода статей, реализовав тем самым не только в своих статьях Общей, но и Особенной части идею ненаказуемости «голого умысла».