Уголовное право. Курс лекций

История российской науки уголовного права

Екатерина II — первый теоретик российского уголовного права. Первым в истории российского правоведения научным произведением, в котором были сформулированы основные начата уголовного права, был знаменитый Наказ Екатерины II Комиссии о составлении проекта нового Уложения 1766 г. Причиной составления Наказа было знакомство императрицы с российской судебной практикой и в особенности с ее теневыми сторонами (беззаконие, продажность судей и т.п., что сама императрица в Манифесте от 14 декабря 1766 г. назвала «великим помешательством в суде и расправе»), и увиденное ею несовершенство российского законодательства (противоречие между старыми и новыми законами, устарелость многих действующих законодательных актов, на что, как отмечала Екатерина II в указанном манифесте, обращал внимание еще Петр I, предписавший сделать новое Уложение) и профессионально-юридическое ее знакомство с произведениями европейской просветительской философии и юриспруденции (в особенности с такими трудами, как «Дух законов» Монтескьё и «О преступлениях и наказаниях» Беккариа).

В своих мемуарах Екатерина II свидетельствует, что для осуществления своего намерения (написания Наказа) она в течение двух лет по несколько часов в день занималась политологией и юриспруденцией, в основном изучением российского законодательства и западноевропейской философской и юридической литературы (указанных работ Монтескьё и Беккариа, трудов немецких ученых Бельфельда и Юсти, французских энциклопедистов). Сама Екатерина II достаточно скромно оценила свой труд, не стесняясь называть его компилятивным. Так, посылая Фридриху II немецкий перевод своего Наказа, она отмечала: «В этом сочинении мне принадлежит лишь расположение материала, да кое-где одна строчка, одно слово»¹Цит. по: Ключевский В.О. Соч.: в 9 т. Т. V: Курс русской истории. М., 1993. С. 70.. Заимствований из западноевропейских источников было действительно много. Так, по подсчетам Н.Д. Чечулина, 294 статьи Наказа переписаны у Монтескьё, а 108 статей — у Беккариа²См.: Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения / под ред. Н.Д., Чечулина. СПб., 1907. С. CXXIX, CXXII (текст соответствующих статей Наказа приводится в данной работе по этому изданию).. В.Н. Латкин считал, что из Беккариа заимствовано 100³См.: Латкин В.Н. Учебник истории русского права периода Империи (XVIII-XIX вв.). СПб.. 1899. С. 64. а А.Б. Каменский — 114 статей⁴См.: Каменский А.Б. «Под сению Екатерины...». Вторая половина XVIII века. СПб.. 1992. С. 168.. С.Я. Беликов считал, что 114 статей Наказа принадлежат Беккариа и 87 — Монтескьё⁵См.: Беликов С.Я. Значение Беккариа в науке и в истории русского уголовного законодательства // Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. Харьков, 1899. С. 220.. Однако (несмотря на указанные многочисленные заимствования) оценку Наказа нельзя сводить лишь как к труду компилятивному. Следует согласиться с мнением современного историка права С.М. Казанцева: «Безусловно, творческий элемент присутствует в Наказе, и не только в расположении материала, но и в концептуальной подаче. Заимствуя многое, Екатерина не забывала о главном: она сохраняла основы государственного и общественного строя. Монтескьё и другие философы лишний раз убедили ее в том, что все государства уникальны и не могут развиваться по одним законам...»⁶Цит. по: Законодательство Екатерины II: в 2 т. Т. I. М., 2000. С. 137..

Собственно вопросам уголовного права и процесса посвящены четыре главы (из двадцати) Наказа (7, 8, 10, 20), что составляет около половины всех его статей (526 — в момент окончания работы над Наказом и 88 — дополнительных, принятых в 1768 г.). К ним можно приплюсовать и гл. 6 («О законах вообще») и 19 («О составлении и слоге законов»), так как статьи этих глав в равной мере относятся ко всем отраслям правд, в том числе и уголовному.

Какие же принципы уголовного права (и уголовной политики), содержащиеся в трудах западноевропейских философов и юристов, были взяты за основу Наказа в качестве ориентиров российского уголовного законодательства? Их было достаточно много, и к ним, на наш взгляд, следует отнести следующие.

Во-первых, определение целей, стоящих перед уголовным законом. На первый план было выдвинуто предупреждение преступлений («Вообще стараться должно о истреблении преступлений, а наипаче тех, кои более людям вреда наносят. И так средства законами употребляемые для отвращения от того людей должны быть самые сильнейшие в рассуждении всякого рода преступлений, чем больше они противны народному благу, и по мере сил могущие злые или слабые души привлечь к исполнению оных» — ст. 225; «Гораздо лучше предупреждать преступления, нежели наказывать» — ст. 240), что, как известно, является заимствованием у Беккариа.

Во-вторых, соответствие законов (в том числе и уголовных) естественному праву («Ибо законы весьма сходственные с естеством суть те, которых особенное расположение соответствует лучше расположению народа, ради которых они учреждены» — ст. 5; «Всегда когда кто запрещает то, что естественно дозволено или необходимо нужно, ничего другого тем не сделает, как только безчестными людьми учинить совершающих оное» — ст. 344), что повторяет известный тезис Монтескьё.

В-третьих, формулирование принципа законности в уголовном праве. В первую очередь, это торжество принципа nullum crimen sine lege и nulla poena sine lege («не принадлежит никому, кроме одних законов, определять наказание преступлением: и что право давать законы о наказаниях, имеет только один законодатель...» — ст. 148; «Сделайте, чтобы люди боялись законов, и никого бы кроме них не боялись» — ст. 244) — заимствование у Беккариа. Кроме того, это выражается в запрете толкования закона в процессе его применения судьей («Судья, судящий о каком бы то ни было преступлении, должен только силлогизм или соразсуждение сделать, в котором первое предложение, или посылка первая, есть общий закон; второе предложение или посылка вторая изъявляет действие, о котором дело идет, сходно ли оное с законами или противное им; заключение содержит оправдание или наказание обвиняемого. Ежели судья сам собой или убежденный темностию законов делает больше одного силлогизма в деле криминальном, тогда уже все будет неизвестно и темно» — ст. 152; «Нет ничего опаснее, как общее сие изречение: надлежит в рассуждение брать смысл или разум закона, а не слова» — ст. 153; «право толковать законы есть зло» — ст. 157) — заимствование у Беккариа. Наконец, требование простоты и понятности закона, в том числе и уголовного («Законы должны быть писаны простым языком; и уложение, все законы в себе содержащее, должно быть книгою весьма употребительною, и которую бы за малую цену давать можно было на подобие букваря... Преступления не столь часто будут, чем большее число людей уложение читать и разуметь станут. И для того предписать надлежит, чтобы во всех школах учили детей грамоте попеременно из церковных книг и из тех книг, кои законодательство содержат» — ст. 159) — заимствование у Беккариа.

В-четвертых, основания криминализации соответствующих деяний, т.е. отнесения их к преступным и наказуемым. В первую очередь это касается определения материального признака преступления как общественно вредного деяния («Ничего не должно запрещать законами кроме того, что может быть вредно или каждому особенно или всему обществу» — ст. 41) — заимствованно у Беккариа; трактовки соотношения преступного и аморального («не все политические пороки суть пороки моральные, и не все пороки моральные суть политические пороки. Сие непременно должно знать, дабы воздержаться от узаконений с общим народа умствованием не властных» — ст. 56) — заимствовано у Монтескьё; трактовки соотношения уголовных и полицейских (в современном понимании — административно-правовых) запретов («Чего для не надобно смешивать великого нарушения законов с простым нарушением установленного благочиния: их вещей в одном ряду ставить не должно» — ст. 540) — заимствовано у Монтескьё.

В-пятых, классификация преступлений («Преступления разделяются на четыре рода. Первого рода преступления против закона или веры. Второго против нравов. Третьего против тишины и спокойствия. Четвертого против безопасности граждан...» — ст. 68-72) — заимствования у Монтескьё и Беккариа.

В-шестых, особенности уголовной ответственности и условия наказуемости за неоконченное преступление и преступление, совершенное в соучастии («Хотя законы не могут наказывать намерения, однако ж нельзя сказать, чтобы действие, которым начинается преступление и которое изъявляет волю, стремящуюся произвести самим делом то преступление, не заслуживаю наказания, хотя меньшего нежели какое установлено на преступление уже исполненное. Наказание потребно для того, что весьма нужно предупреждать и самые первые покушения к преступлению: но как между сими покушениями и исполнением беззакония может быть промежутки времени, то не худо оставить большее наказание для исполненного уже преступления, чтобы тем начавшему злодеяние дать некоторое побуждение, могущее его отвратить от исполнения начатого злодеяния» — ст. 201) — заимствовано (дословно) у Беккариа; «Так же надобно наложить наказания не столь великие сообщникам в беззаконии, которые не суть безпосредственными оного исполнителями, как самим настоящим исполнителям» — ст. 202) — заимствовано (дословно) у Беккариа.

В-седьмых, трактовка проблем наказания. В первую очередь определение общепредупредительной цели наказания — его частной и общей превенции («Намерение установленных наказаний не то чтоб мучить тварь чувствами одаренную; они на тот конец предписаны, чтоб воспрепятствовать виновному, дабы он вперед не мог вредить обществу, и чтоб отвратить сограждан от содеяния подобных преступлений» — ст. 205) — заимствовано у Беккариа; отрицание жестоких наказаний и провозглашение принципа справедливости и неотвратимости наказания («Страны и времена, в которых казни были самые лютейшие в употреблении, суть те, в которых содевалися беззакония самые безчеловечные» — ст. 206; «Есть ли где законы были суровы, то они или переменены, или ненаказание злодейств родилось от самой суровости законов» — ст. 208; «Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда людей не сделало лучшими» — ст. 210; «Не чрезмерная жестокость... производит великое действие в сердцах граждан; но непрерывное продолжение наказания» — ст. 211; «Самое надежнейшее обуздание от преступлений есть не строгость наказания, но когда люди подлинно знают, что преступающий законы непременно будет наказам» — ст. 222; «Смерть злодея слабее может воздержать от беззакония, нежели долговременный и непрерывно пребывающий пример человека, лишенного своей свободы для того, чтобы наградить работою своею чрез всю его жизнь продолжающуюся вред им сделанный обществу» — ст. 212) — заимствовано у Монтескьё и Беккариа; трактовка содержания отдельных видов наказания (телесных, тюремного заключения, денежных, лишения прав) также заимствовано у Монтескьё и Беккариа.

Таковы основные заимствования, сделанные автором Наказа, из современных ему западноевропейских источников. Однако вряд ли компилятивность рассматриваемого труда следует отнести к слабостям Наказа. Иден Монтескьё и Беккариа едва ли не на столетие опередили российскую юриспруденцию и отечественное законодательство. Поэтому эти идеи, в авторской обработке донесенные до российских юристов и законодателей, следует признать величайшей заслугой императрицы. Приходится лишь удивляться овладению автором правовой (в особенности правотворческой) техникой, содержанием наиболее передовых для своего времени политико-правовых взглядов, философской и правовой литературой, т.е. высочайшим в этом плане юридическим профессионализмом Екатерины II.

В связи с этим следует согласиться с оценкой Г.С. Фельдштейна влияния Наказа на научную разработку российского уголовного права. «Изучающему внимательно течение в науке уголовного права в России в эпоху, следующую за Наказом, приходится каждый раз считаться с тем, что памятник этот фактически перенес на русскую почву уголовно-правовые идеи передовых мыслителей XVIII в. и не только облегчил ознакомление с ними, но создал реальную почву и оправдание для того, что долго и в последующие эпохи считалось запретным плодом, проявлением вольнодумства... И в более позднюю эпоху идеи Наказа по вопросам уголовного права проникают прямо или косвенно, в труды криминалистов-теоретиков начала XIX века»⁷Фельдштейн Г.С. Главные течения в истории науки уголовного права в России. Ярославль. 1909. С. 100.. Еще ранее высокая оценка значения Наказа для последующего развития российского уголовного законодательства была дана Н.С. Таганцевым: «Специально в области уголовного законодательства несомненное влияние на дальнейшее его развитие оказал Наказ, данный Комиссии, так как многие из его положений послужили основою дальнейших преобразований эпохи Екатерины II и Александра I, а некоторые даже буквально повторены в Своде законов, именно в законах основных»⁸Таганцев Н.С. Русское уголовное право: Лекции. Часть Общая: в 2 т. Т. I. СПб., 1902. С. 202..

Такова позитивная оценка заимствований, сделанных Екатериной II у указанных западноевропейских источников. Однако еще Н.С. Таганцев заметил, что «несравненно интереснее был бы критический анализ не только того, что заимствовано Наказом, а того, что при этом заимствовании не взято составительницей Наказа». Этот совет Н.С. Таганцева был реализован Ф.М. Решетниковым: «Екатерина II не включила в текст «Наказа» ни одного суждения Беккариа, которое содержало бы критику деспотизма самодержцев, ни одного упоминания теории общественного договора Руссо, которой Беккариа обосновывал свои повторенные в «Наказе» уголовно-правовые требования — Екатерина относилась к идеям Руссо резко враждебно, считая их подрывающими государственные устои. В «Наказе» не нашли отражения и мысли Беккариа о необходимости равного для всех суда, о том, что дворяне должны подвергаться такому же наказанию, что и простолюдины... Можно было бы назвать и ряд других вопросов, поставленных автором книги ««О преступлениях и наказаниях», которые заведомо опущены в «Наказе» (о тайных доносах, конфискации имущества, корыстных преступлениях вельмож и судей и т.д.)», т.е. «все то, что, по ее мнению, противоречило интересам укрепления абсолютистской власти и крепостнического строя в России».

Нельзя не отметить и самостоятельное суждение Екатерины II о разграничении материального уголовного права от права уголовно- процессуального. В ст. 468 Наказа она утверждает: «не должно же криминальных законов смешивать с законами учреждающими судебный порядок». Г.С. Фельдштейн был прав, когда отмечал, что «эта статья Наказа не заимствована ни у Монтескьё, ни у Беккарии и весьма вероятно принадлежит основному автору Наказа — императрице Екатерине II.

Более века в отечественной правовой науке идут споры о юридической силе Наказа. М.М. Сперанский поместил Наказ в Полное собрание законов Российской империи. В известном смысле он и был законодательным актом, так как был обязателен для Комиссии по составлению нового Уложения. Сама Екатерина II, возражала против того, чтобы нормы Наказа применялись к конкретным делам, а считала возможным применять их при толковании действующих законов. Так, в своих мемуарах она пишет, что «запретила на оный инако взирать, как единственно он есть правила, на которых основать можно мнения, но не яко закон, и для того по делам не выписывать, яко закон, но мнение основывать на оном дозволено». А.Б. Каменский считал, что ««Наказ» не имел статуса закона, но имел силу закона постольку, поскольку был обращением самодержицы к своим подданным — обращением, содержащим описание идеала, к которому надо стремиться».

Однако, на наш взгляд, следует согласиться с критикой последнего положения С.М. Казанцевым. Дело в том, что такие обращения излагались (в XVIII в.) в форме манифестов и оглашаюсь во всех церквях империи. Однако применительно к Наказу этого не делалось. Указ Сената (сентябрь 1767 г.) предписывал разослать его только в центральные учреждения с запрещением его прочтения нижним канцелярским чинам и передачей посторонним хотя бы для прочтения. Таким образом, по мнению С.М. Казанцева, ««Наказ» стал документом для служебного пользования, не имевшим силы закона». Указанное запрещение распространилось лишь на официальные его копии (направленные, как отмечалось, в центральные учреждения империи) и не препятствовало его публикации и ознакомлению с ним в этом виде. Наказ был сразу же опубликован на русском и французском языках (оригинал текста собственноручно был написан автором именно на французском я зыке) и переведен на латинский, английский, немецкий, голландский, итальянский, польский и греческий.

Думается, что основное значение Наказа заключается в его влиянии на науку российского правоведения. И в этом смысле наиболее точная оценка Наказа дана Н.С. Таганцевым: «при обзоре истории нашего законодательства нельзя миновать Наказа, несмотря на то, что сам по себе Наказ есть памятник теоретический, а не практический». Применительно же к науке уголовного права не будет преувеличением назвать Наказ первой в России теоретической работой по уголовному праву (других, конкурирующих с ней по этому признаку, попросту не существует), а его автора (Екатерину II) — первым теоретиком российского уголовного права.

Первые в отечественном правоведении работы, специально посвященные уголовному праву (К.Г. Лангера, А.А. Артемьева, С.Е. Десницкого, И.М. Наумова, О. Горегляда, Л.А. Цветаева, П. Гуляева). Г.С. Фельдштейн считал, что «попытки научного конструирования догмы русского уголовного права... начинаются у нас (в России) с половины XVIII в. Мы встречаемся в этих первых ученых опытах прежде всего с двумя течениями. Одно из них стоит на почве исторического изучения догмы русского уголовного права... Другое течение в догматической разработке русского уголовного права избирает историко-сравнительный прием изложения. Стремясь в конечном результате к систематическому расположению действующего права, оно старается объяснить отдельные особенности русского уголовного права не только из исторических форм нашего законодательства, но имеет в виду самое его содержание поставить в связь с определенными историческими условиями, вызывающими его особенности. Третье течение в догматической разработке уголовного права было представлено трудами юристов-практиков. Они избирали иногда чисто внешние признаки отдельных законодательных постановлений для систематизирования материала действующего права... В то время как первые два течения в научной разработке догмы русского уголовного права ограничивались, в большинстве случаев, одной постановкой задачи, труды юристов-практиков сослужили действительную службу в качестве изучения действовавшего права».

К представителям первого направления, оставившего след в уголовно-правовой науке, Г.С. Фельдштейн относит Ф.Г. Штрубе де Пермонта (1704-1790 гг.), автора рукописной работы «Краткое руководство к российским правам» (написанное автором на немецком языке и представленное в переводе на русский язык в двух экземплярах в Академию наук в 1750 г.). В этом труде Ф.Г. Штрубе даст характеристику и некоторых уголовно-правовых категорий и понятий. В числе их: классификация преступлений, уголовно наказуемая неосторожность, понятие умышленного деяния, уголовно-правовое значение недонесения. Представителями второго направления Г.С. Фельдштейн называет А.Я. Поленова. К.Г. Лангера, А.А. Артемьева и С.Е. Десиницкого. Первый не оставил заметного следа в праве. Второй известен как автор «Слова о происхождении и свойстве суда криминального» (М., 1767), в котором им сделана попытка исследования таких уголовно-правовых вопросов, как понятие преступления и цели наказания. Третий является автором «Краткого начертания римских и российских прав» (М., 1777), в котором среди прочих юридических проблем дается характеристика и некоторых уголовно-правовых аспектов теории соучастия в преступлении, наказания (автор выступил против квалифицированной «бесчеловечной» смертной казни). С.Е. Десницкий (по мнению Н.С. Таганцева, «отец русской юриспруденции»), профессор Московского университета, свои уголовно-правовые взгляды выразил в ряде работ, в первую очередь в «Слове о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции» (1768) и «Слове о причинах смертных казней по датам криминальным...» (1770). В них он отграничивал область «нравственно недопустимого» от «неправды уголовной», влекущей за собой наказание, анализировал природу и цели наказания (выступал за его «умеренность»).

Более значительными, на наш взгляд, опубликованными работами российских авторов, специально посвященными уголовному праву, были работы И.М. Наумова «Разделение преступлений против права гражданского и против права уголовного» (СПб., 1813); О. Горегляда «Опыт начертания российского уголовного права» (СПб., 1815); Л. Цветаева «Начертание теории уголовных законов» (СПб., 1825); П. Гуляева «Российское уголовное право, составленное из российских государственных узаконений» (М., 1826). Следует отметить, что все они невелики по объему, конспективны и проникнуты идеями естественно-правовой доктрины. В первой из них автор (московский стряпчий по казенным делам; создал в 1812 г. дом «практического правоведения» для обучения желающих получить юридическое образование — «в практической юриспруденции стряпчетстве»; занимался ходатайством по судебным делам) объяснял некоторые причины преступности (в частности, побудительные причины «безнравственных примеров»), высказывался за необходимость учета побудительных причин преступления (мотивов зависти, корысти, мщения) на назначение наказания, давал примерную схему деления преступлений на гражданские и уголовные (к первым он относил присвоение чужого имущества, «присвоение себе преимуществ, другому принадлежащих», а к уголовным — насильственные преступления: «увечье личности», «отнятие самой жизни» и др.).

В целом можно сказать, что автор пытался (малоудачно) дать собственную теоретическую модель действовавшего законодательства «при помощи обобщений права естественного, исправленных выводами из норм положительного права». В своей более ранней работе «Начертание естественного права, принадлежащее к первой части практического правоведения для граждан» (Ч. I. М., 1808; Ч. 2. М., 1809) И.М. Наумов достаточно подробно изложил уголовно-правое содержание принципов естественного права и общественного договора, а также их авторскую интерпретацию.

Заметное влияние на развитие теоретических начал уголовного права и развитие уголовного законодательства оказала работа О. Горегляда «Опыт начертания российского уголовного права» (СПб., 1815). Впервые в отечественной науке уголовного права им дано систематическое изложение вопросов Общей части уголовного права: глава I «Преступления вообще и последствие оных»; глава II «Об ответственности по уголовным делам»; глава III «О уголовных намерениях вообще»; глава IV «О совершенно-посрамительных наказаниях в особенности»; глава V «О совершенно-посрамительных наказаниях»; глава VI «О применении уголовных наказаний»; глава VII «О уничтожении, прекращении и облегчении наказаний»; глава VIII «О подсудности российским уголовным законам».

Законодательной основой «Опыта начертания...» были действующие уголовные законы российской империи (в первую очередь Соборное уложение 1649 г., Воинский артикул Петра I, последующие указы уголовно-правового характера Екатерины II. Пата I. Александра I). В книге имеются отсылки и к Наказу Екатерины II и (для сравнения) к зарубежному уголовному законодательству [австрийскому уложению 1803 г., французскому Уголовному кодексу 1810 г., прусскому Уголовному уложению, тосканскому (Италия) Уголовному уложению].

Им сформулированы важнейшие уголовно-правовые понятия: преступления («преступление есть деяние противозаконное, умышленное и при том вредное государству или частным людям»); умышленного преступления; неумышленных деяний, не являющихся преступлениями; оконченного (когда «преступление совершенно исполнено») покушения на преступление и его видов; уголовных, полицейских, «общественных» и «частных» преступлений, «соучастника — «участника» преступления, исполнителя («кто сам или по внушению другого принял преступное намерение и оное исполнил»), подстрекателя («кто, восприняв преступное намерение, к выполнению оного побудил другого»), пособника («кто пред совершением или при совершении преступления содействовал в оном доставлением средств, отклонением препятствий, упущением обязанности доноса или другим каким образом»), недоносителя и укрывателя («кто, зная о содеянном преступлении, не донес об оном или укрывал преступников»); «заговора», его «зачинщиков или предводителей», «участников или сообщников», наказания; совокупности («стечения») преступлений; неосторожности («неосмотрительности») как разновидности вины («кто не предвидел противозаконных последствий своего деяния, однако при надлежащем размышлении и внимании легко мог предвидеть оные, тому вменяется сие деяние в неосмотрительности»; «за преступление, учиненное по неосмотрительности, закон полагает легчайшее наказание противу умышленного»); давности уголовного преследования («истечение десятилетнего срока, в совершении какого бы то ни было преступления, ежели в продолжении сего времени оно не сделалось гласным и об оном не было производства суда, уничтожает наказание, следующее за оное»); территориального принципа действия уголовного закона в пространстве («Российским Уголовным Законом подлежат не токмо Российские подданные, но Иностранцы, как водворившиеся, или по владениям своим к России принадлежащие, так и временно пребывающие в оной и путешествующие, когда учинят преступление внутри Российской Империи»). Достаточно подробно и предметно в работе даны характеристики видов наказания и особенностей их назначения. Н.С. Таганцев считал, что данный труд О. Горегляда послужил одним из источников при составлении первого раздела Свода законов уголовных 1832 г.

В работе профессора московского университета Л. Цветаева «Начертание теории уголовных законов» (М., 1825) анализируются принципы уголовной политики. С одной стороны, в их трактовке видны следы влияния естественно-правовой доктрины (так, при объяснении генезиса преступления автор исходит из того, что «человек имеет волю, которой свобода никакими физическими склонностями не ограничивается, и разум, коего познание о добре и зле могут быть ясны и справедливы»), утилитарной теории наказания И. Бентама (ратовал за предельно широкое возмещение вреда, причиненного преступлением, за то, чтобы «при недостатке удовлетворения со стороны преступника... удовлетворить из Казны»). С другой стороны, по ряду принципиальных вопросов он отступает и от взглядов основоположников естественной школы права (от идей Беккариа и Монтескьё, Наказа Екатерины II). В первую очередь это касается его позиции по вопросам предупреждения преступности и наказания. Он, например, считал, что просвещение может не только не предупреждать преступления, но и способствовать их совершению («при испорченном сердце, при грубых нравах и наклонности к порокам и самое просвещение может умножить преступления»).

Л. Цветаев выступил и решительным сторонником телесных наказаний («с пользою и сообразно цели наказаний могут быть употребляемы: сечение кнутом, плетьми и батожьем»). Он высказывался за клеймение преступников («клеймение можете пользою употребляемо быть для преступников, посылаемых в ссылку и сажаемых в тюрьму, дабы их можно было легко сыскивать, если спасутся бегством, но клейменные не должны жить в обществе»). Выступал он и решительным сторонником смертной казни, которая, по его мнению, «правомерна и законна» при применении «за весьма важные преступления». Можно сказать, что в трактовке принципов уголовной политики он придерживался действовавшего российского уголовного законодательства, что, в отличие от Наказа Екатерины II, не содействовало его модернизации в прогрессивном направлении.

Работа П. Гуляева носила утилитарно-практический характер и преследовала цель систематического изложения действовавших законодательных актов уголовно-правового характера (она содержала и небольшое введение, посвященное обозрению источников российского уголовного права). В разделе «О преступлениях и наказаниях вообще» П. Гуляев дает краткие определения понятия преступления, умышленности преступления, покушения на преступление, соучастия в преступлении исходя из постановлений действовавшего уголовного законодательства и под явным влиянием Наказа Екатерины II. Г.С. Фельдштейн справедливо отмечал, что можно без преувеличения сказать, что весь теоретический аппарат общей части книги П. Гуляева воспроизводит соответственные понятия Наказа. Гораздо большей теоретической самостоятельностью отличалась Особенная часть «Российского уголовного правд» П. Гуляева (что вполне объяснялось значительно меньшей разработанностью этих вопросов в Наказе). И хотя за основу классификации преступлений автор берет деление их в Наказе на преступления государственные или общественные и преступления частные, а к преступлениям государственным относит преступления «противу веры», « прети - ву императорского величия», «противу тишины, правосудия и частных прав государства» (что также являлось интерпретацией Наказа), то в отношении преступлений частных им дано уже самостоятельное определение (он различал среди них «преступления частные, сопровождаемые опасностью многих» и «преступления частные, лично к кому-либо относящиеся»). В целом же его классификация преступления и попытка систематизации Особенной части уголовного права была слишком упрошенной, в том числе и по сравнению с западной доктриной уголовного права и в частности, с систематизацией, данной П.А. Фейербахом в его переведенной на русский язык книге «Уголовное право» (СПб., 1810)].

Уголовно-правовые взгляды Г.И. Солнцева — представителя казанской школы криминалистов выражены в его рукописном «Курсе Общей части уголовного права» 1820 г.

Несмотря на сравнительно непродолжительное время своих занятой на научно-педагогическом поприще, Г.И. Солнцеву многое удалось сделать в этом направлении. И речь идет не только о столь быстрой карьере в Казанском университете (сам Сперанский, ознакомившись с состоянием в нем дел, выделал лишь двух профессоров — известного ученого-естествоиспытателя Фукса и Солнцева). Во-первых, поражает (даже для профессуры тех времен) его энциклопедичность. Экстраординарным профессором он был избран по кафедре права древних и новых «знатнейших» народов (в Совет университета наряду с другими материалами он представил выполненный им на латинском языке историко-юридический трактат, содержащий обозрение прав древних и новых народов; уместно отметить, что по поручению Совета университета он произнес на латинском языке актовую речь на тему о необходимых качествах юриста-практика). Для получения звания ординарного профессора им было представлено два рукописных труда по римскому праву. В 1816-1817 гг. Солнцев читал курсы римского права и общего уголовного германского права (чуть позже он расширяет содержание этих курсов за счет прав народов востока, евреев и египтян). В 1819 г. он начинает преподавать «изъяснение конституций представительных правительств» и курс «прав естественного, частного, публичного и народного российских».

К сожалению, до настоящего времени надлежащей оценки не получил главный труд Г.И. Солнцева как ученого-криминалиста — его «Курс Общей части российского уголовного права», подготовленный им к печати в 1820 г. и не опубликованный в то время по упоминавшимся уже причинам. Опубликован он был благодаря стараниям профессора Демидовского юридического лицея Г.С. Фельдштейна в 1907 г. К настоящему времени это издание стало библиографической редкостью, и уже одно это является достаточно серьезным объяснением причины малоизвестности как солнцевского Курса, так и вообще недооценки Солнцева как отечественного криминалиста. Нельзя не признать, что на это повлияло и замечание Н.С. Таганцева, сделанное им в его нестареющем Курсе лекций: «также бесследно прошел Солнцев, читавший в Казани общее германское уголовное право (по Грольману)». Разумеется, что предъявлять по этому поводу какие-либо претензии к крупнейшему представителю отечественной уголовно-правовой науки нет никаких оснований (опубликование рукописного Курса Солнцева произошло пять лет спустя после выхода из печати таганцевского Курса). К сожалению, это тот случай, когда незыблемый авторитет Н.С. Таганцева продолжает влиять (учитывая, что уже в постсоветской России его Курс дважды переиздавался) на отмеченную несправедливость в части признания научных заслуг Г.И. Солнцева.

Следует отметить, что Г.С. Фельдштейн в своей вступительной статье к Курсу Солнцева достаточно полно дал характеристику основного содержания его уголовно-правовых взглядов. Мы ограничимся лишь некоторыми положениями Курса, которые остаются современными, сохранив свое значение и через 200 лет, прошедших после его написания, и без которых история науки российского уголовного права является неполной (автор оговаривает, что он останавливается лишь на наиболее, на его взгляд, заслуживающих внимания в этом смысле солнцевских идеях).

Во-первых, не может не вызвать восхищения (и даже, признаемся, удивления) даваемое Солнцевым понятие преступления: «Преступление есть внешнее, свободное, положительными законами воспрещенное деяние против политического равенства и свободы целого государства или частных граждан, устремляемое и правомерное наказание за собой текущее, или иначе преступление есть внешнее, свободное, положительными законами воспрещаемое деяние, безопасность и благосостояние государства или частных его граждан, посредственно или непосредственно нарушающее и правомерное наказание за собою для преступника влекущее». И удивляет и восхищает, что еще в начале XIX в. Солнцев вышел за рамки формального определения преступления (вспомним, что такое определение даже в 1863 г. в первом учебнике российского уголовного права давал В.Д. Спасович) и связал преступность и наказуемость деяния с наличием материального признака преступления — его способности причинять вред «безопасности и благосостоянию государства или частных его граждан», т.е., говоря по-современному, с общественной опасностью соответствующего признаваемого преступлением деяния. Дорогого стоит и уточнение автора насчет того, что преступление причиняет вред правоохраняемым объектам не только «непосредственно», но и «посредственно». В последнем случае речь идет о преступности тех деяний, где причинение вреда правоохраняемым интересам не являлось целью действий преступника, а было побочным (но очень важно, осознанным — «преступление есть... свободное... деяние») результатом таких действий. Нельзя не упомянуть, что почти за 200 лет до обозначения в УК РФ 1996 г. такого объекта преступления, как «права и свободы человека», Г.И. Солнцев в этом же контексте говорил о «политическом равенстве и свободе» как объектах преступления.

Без каких-либо оговорок Г.И. Солнцев трактовал и формальный признак преступления — его запрещенность и наказуемость уголовным законом: «Преступление есть деяние, вопреки уголовных законов допущенное: следовательно, к вменению какого-либо деяния в преступление потребно существование и известность уголовного закона, в виде или по крайней мере в роде оное определяющего. На что нет такового закона, там и преступления вменить не можно; ибо нет предлога к обвинению». Такая категоричность в отношении формулирования принципа nullum crimen sine lege в отечественном уголовном законодательстве была также воплощена лишь в УК РФ 1996 г. (вывод о запрете аналогии преступлений в Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г. можно было сделать лишь путем толкования ст. 7 этих Основ).

Именно в этом смысле следует понимать, на первый взгляд, странное утверждение автора: «Что принадлежит, наконец, до толкования уголовных законов, оное вообще Российским судьям законом строго воспрещено». Дело в том, что под толкованием он понимает такую степень распространительного толкования, которое превращается в аналогию уголовного закона. Правда, такое понимание правоприменительной деятельности Г.И. Солнцев взял из известного Наказа Екатерины II, приведя следующую из него выдержку: «Судья, судящий о каком бы то ни было преступлении, должен один только силлогизм или сорасуждение сделати, в котором первое предложение или посылка первая есть общий закон, второе предложение или посылка вторая, изъявляет действие, о котором дело идет, сходно ли оное с законами или противное им? Заключение содержит оправдание или наказание обвиняемого».

Наконец, под таким признаком преступления, как «деяние свободное», Г.И. Солнцев понимал такой признак, как виновность (деяние должно быть умышленным — «злонамеренным» или совершенным по неосторожности — «по небрежению или по неупотреблению должной осторожности»; «причинение кому-либо какого зла несчастных случаев, без умысла и так, что невозможно было иметь какой-либо осторожности, не можно вменять в преступление»), а также чтобы «лицо, совершившее преступление... имело разум и свободную волю», так как «в совершенном бездействии разума и произвола учиненные деяния, хотя бы от оных и последовал кому какой-либо вред, в преступление вменяемы быть не могут».

Внимание современного юриста не может не привлечь и позиция Г.И. Солнцева по вопросу об уголовной ответственности юридических лиц. Он называл их «нравственными лицами (personal morales) и расшифровывал как «общества, universitates, collegia, corpora». Сразу же отметим, что Солнцев выступал за признание юридических лиц субъектами преступления и уголовной ответственности. «Само собой разумеется, — отмечал он, — что не отвлеченное слово общество впадает в преступление, но частные члены, какое-либо общество совокупно яко нравственное лицо составляющее: рассуждая о сих членах, как единое нравственное лицо составляющих, и говорится, что такое-то общество, например, полк, коллегия и пр. нарушило такое-то законоположение и следовательно впало в преступление общества, collegia, corpora и т.п. те же подразумевают, что оно не для правомерной своей общественной цели, но для особого от сей цели уклонения и им интересного намерения действовало. Сверх же того, бывают и такие общества, например революционными затеями или безбожием, или суеверием основываемые, кои по самой цели своей, яко законами государственными противные, суть уже общества преступные... А посему безошибочно можно сказать, что нравственные лица, т.е. общества, могут впадать в преступления, а затем подвергаться правомерным наказаниям». Как бы мы ни относились к решению этой дискуссионной проблемы, следует согласиться с тем, что доводы Г.И. Солнцева и применительно к настоящему времени выглядят логичными и достаточно убедительными, хотя бы в свете усилий международного сообщества по борьбе, например, с экологическими и террористическими преступлениями.

В Курсе Г.И. Солнцева можно обнаружить и зачатки теории международного уголовного права, в особенности в формулировании военных преступлений как разновидности (по современной терминологии) международных преступлений. «Также будет преступлением даже против неприятельских подданных, безоружных на время поенное, их умерщвление, убийство женского пола, младенцев, священников и старых людей... умерщвление пленных, коим дана пощада... насилие женскому полу». Отметим, что это написано почти за 130 лет до принятия известных Женевских конвенций, положивших начато формированию международного гумантарного права как одной из основ современного международного уголовного права.

Систематизированные издания законодательства и юридических словарей как практическое направление отечественной уголовно-правовой науки XVIII в. К практическому направлению отечественной уголовно-правовой науки XVIII в. Г.С. Фельдштейн относил систематизированные издания законодательства (в том числе и уголовного) и юридических словарей (словарей законов) Ф.Г. Лангерса («Словарь юридический, или Свод российских узаконений по азбучному порядку для практического употребления». М., 1788) и М. Чулкова («Словарь юридический, или Свод российских узаконений, временных учреждений, суда и расправы». М., 1792). Сюда же можно отнести и хронологические сводные собрания законов с алфавитной и предметной классификацией (издания Л. Максимовича, П. и Т. Хавских, Ф. и А Новиковых, А. Фиалковского).

Л. Максимович составил 14 книг «Указания российских законов, временных учреждений суда и расправы» (М.; СПб., 1803, 1-14). П. и Т. Хавские явились составителями «Собрания законов, заключающих в себе предмет: Уголовное уложение, с присовокуплением Свода Уложения царя Алексея Михайловича, Воинскому Уставу, Артикулам Воинским, Уставу Морскому имп. Петра I и другим законоположениям по уголовной части с 1649 по 1753 г.» (СПб., 1825). Этот труд для развития теории уголовного права высоко оценивал Г.С. Фельдштейн, считая, что составители «своим глоссированием законодательных определений, разбитых по отдельным областям, расположенных в хронологическом порядке и систематизированных по отдельным вопросам, заложили солидное основание для научной обработки догмы». Ф. Правиковым был издан «Памятник из законов, руководствующий к познанию приказного обряда, собранный по азбучному порядку» в нескольких частях (4.1. 1798; Ч. II. 1799; ч. Ill и IV — 1800-1802). Продолжением этого издания явился «Памятник из законов, с дополнением всех значущихся в прежних четырех частях материй вновь состоявшимися узаконениями и другими нужными обстоятельствами, начатый трудами... Ф. Правикова, а оконченный сыном его... А. Правиковым» (1819-1823 гг.)2. Наибольшей, по мнению Г.С. Фельдштейна, точностью и полнотой отличался подготовленный А Фиалковским «Новый памятник законов империи Российской» в двух частях (1826-1829 гг.).

К дореформенному периоду относятся и работы профессора Московского университета С.И. Баршева (в первую очередь «О мере наказаний». М., 1840 и «Общие начала теории и законодательство преступлениях и наказаниях». М., 1841), в которых он высказывался за признание тождественности уголовно наказуемого и аморального поведения (выступая против исключения в уголовном праве религиозного и нравственного начала), за применение телесных наказаний и смертной казни. Г.С. Фельдштейн критиковал автора этих работ за их компилятивность, заимствование многих положений у немецких криминалистов (например, по вопросу понятия умысла и неосторожности, добровольного отказа от преступления, природы наказания) и отсутствие серьезного анализа российского уголовного законодательства.

Изучение уголовно-правовой литературы XIX в. позволяет дать достаточно скромную оценку указанным Г.С. Фельдштейном направлениям и трудам названных авторов. В первую очередь в связи с тем, что предметно их идеи не подучили серьезного отражения в учебниках по уголовному праву второй половины XIX в. и в XX в. (не говоря уже об их анализе и развитии). Фактически ни одна из упомянутых работ названных авторов (кроме «Слова...» Десницкого о смертной казни) не была специально посвящена научной разработке именно уголовно-правовых проблем, и все они явились лишь прологом к созданию специальных работ уголовно-правового характера. Дальнейшее развитие теоретических основ уголовного права, как и вообще правоведения конца XVIII — начала XIX вв., обусловлено двумя взаимосвязанными причинами. Во-первых, необходимостью подготовки в России квалифицированных юристов и организацией с этими целями специальных юридических учебных заведений.

И, во-вторых, необходимостью решения в будущем задачи создания нового уголовного законодательства. Без разработки теоретических вопросов уголовного права нельзя было решить ни первую, ни вторую задачу. Чтобы в рамках учебного заведения подготовить юристов-профессионалов, в учебном процессе нельзя было ограничиться только знакомством студентов с содержанием соответствующих законов. Успешное их обучение неизбежно предполагало необходимость теоретического анализа законодательства. Анализа, выходившего за пределы чисто догматического комментирования, но предполагающего обоснование его социальной обусловленности, исторического анализа и ознакомление обучающихся с зарубежным законодательством. Эти же причины (научное обеспечение учебно-образовательного процесса) являлись и движущими мотивами накопления уголовно-правовых знаний для предстоящего в будущем реформирования отечественного законодательства, в том числе и уголовного.

Развитие российской науки уголовного права в связи с созданием в России юридических учебных заведений. Задача подготовки в России юристов-профессионалов была поставлена еще Петром I (он едва ли не первый в России осознал роль судей, адвокатов, нотариусов в государственной и общественной жизни Западной Европы и издержки отсутствия таковой в России). Первая, но безуспешная попытка решения этой задачи была сделана на базе созданной Санкт-Петербургской академии наук¹²В открытом при Академии университете обучались восемь студентов (иностранцев), но и они к 1731 г. покинули Россию. В созданной при университете гимназии к 1737 г. было только 19 учеников. См.: Борисов А.В., Колодкин Л.М. Становление и развитие юридического образования в дореволюционной России. М., 1994.С. 8-9.. Практически подготовка профессиональных юристов началась в Московском университете, открытом в 1755 г., в составе которого наряду с философским и медицинским был создан и юридический факультет (к разработке его программ и учебного плана привлекался М.В. Ломоносов). Но становление юридического факультета проходило с большим трудом (так, даже в 1765 г. на нем обучался лишь один студент)¹³См.: Морошкин Ф.Л. Об участии Московского университета в образовании отечественной юриспруденции // Уч. зап. Московского университета. 1834. С. 225..

Так или иначе, но именно с Московского университета началась в России подготовка профессиональных юристов. История сохранила имена первых профессоров университета. Это и австрийский юрист Ф.Г. Дильтей, читавший лекции почти на всех европейских языках, кроме русского, и упоминавшиеся уже С.Е. Десницкий, К.Г. Лангер, Л. Цветаев, З.А. Горюшкин, Н.Н. Сандунов (об их именах и основных работах упоминает в своем знаменитом Курсе лекций Н.С. Таганцев). Ф.Г. Дильтей издал в 1777 г. учебник по русскому праву и уголовному праву для судей («Исследование юридическое о принадлежащем для судей месте, о судебной власти, о должности судейской, о челобитной и доказательстве судебном»), в котором касался и вопросов уголовного права. С.Е. Десницкий с 1761 по 1767 г. учился в университете в Глазго, в котором курс юриспруденции и этики читал основоположник науки политической экономии Адам Смит. По возвращении из-за границы и до конца жизни С.Е. Десницкий преподавал в Московском университете, возглавлял кафедру российского законоведения (он первым стал осуществлять преподавание на русском языке). Известный российский теоретик правд Н.М. Коркунов называл С.Е. Десницкого «праотцом русской юридической профессуры».

З.А. Горюшкин с 1786 по 1811 г. преподавал в Московском университете курс «Практическое законоискусство», итогом чего стало издание им в четырех книгах «Руководства к познанию российского законноискусства» (М., 1811-1816). В нем автор сделал попытку создания научной систематизации отечественного законодательства, включая и систему законодательства уголовного. Преемником З.А. Горюшкина по кафедре был Н.Н. Сандунов, основным научным сочинением которого является «Слово о необходимости знать законы гражданские и о способе учить и учиться Российскому -законоведению» (М., 1820). Последний связывал преподавание права только в связи с применением его на практике и даже отрицал необходимость чисто теоретического его изучения. Уголовное законодательство он рассматривал лишь как одну из разновидностей функций правительственных учреждений, но при этом подчеркивал, что в уголовных делах, больше чем в других, необходимо заботиться о соблюдении законности (учитывая возможные тяжкие последствия несоблюдения этого для лица, вовлеченного в орбиту правосудия по уголовным делам).

С 1731 г. изучение юриспруденции было введено в военных кадетских корпусах, а в 1779 г. при Московском университете были созданы дворянские классы, преобразованные в 1783 г. в Благородный пансион, где изучение права стало обязательным элементом образования.

В 1804 г. в России учреждаются Казанский и Харьковский университеты, внесшие заметный вклад в развитие российской науки уголовного права. В первую очередь здесь следует назвать имена профессоров Казанского университета Г.И. Солнцева, автора собственного Курса уголовного права (анализ его основных теоретических положений был сделан нами ранее), и И.Е. Наймана, автора «Начальных оснований уголовного права» (СПб., 1814 г.; в том же году эта работа была издана на немецком языке) и рукописного «Плана систематического собрания уголовных законов» (1810 г.). Забегая вперед, следует отметить, что впоследствии (вторая половина XIX в.) наука российского уголовного права развивалась и трудами профессоров Казанского университета — Н.В. Ратовского, А В. Чебышева-Дмитриева, АН. Осипова, Н.П. Загоскина, Ф.В. Грегоровича и в особенности А.А. Пионтковского. Харьковский университет в истории науки российского уголовного права связан с именем Г. Гордиенко — автора труда «Разбор основных начал науки уголовного права» (Харьков. 1832), основным содержанием которого является попытка теоретической разработки вопроса о понятии и цели наказания как основания для разрешения практических уголовно-политических задач Г. Гордиенко ставит вопрос о зависимости практики от теории и заявляет себя последователем идей Наказа Екатерины II о внесении в карательную систему гуманности и предупреждения преступлений.

В 1803 г. на средства известного промышленника П. Демидова создается Ярославское училище высших наук, окончание которого давало выпускникам те же права, что и окончание юридического факультета университета (в 1868 г. преобразованное в Демидовский юридический лицей, на базе которого формируется своя научная школа).

В 1806 г. существовавшая школа при сенате (в 1763 г. закрывалась Екатериной II из-за недостатка квалифицированных преподавателей, вновь открыта в 1797 г. Павлом I) была преобразована в Высшее училище правоведения при Комиссии о составлении законов. В нем преподавались естественное право, римское право, энциклопедия права и практическое законоведение (первый и единственный выпуск училища состоялся в 1809 г.; оно было упразднено ввиду отсутствия результата в деятельности Комиссии о научном уровне компетентности ее членов).

В 1811 г. был открыт Царскосельский лицей, связанный с именем обучавшегося в нем и окончившего его А.С. Пушкина. Сохранившиеся документы, в первую очередь программы преподавания в лицее, позволяют утверждать, что при всем разнообразии изучавшихся там наук основу программы составляли гуманитарно-юридические дисциплины. Императорское Высочайше утвержденное постановление о лицее от 12 августа 1811 г. уравнивало лицей как учебное заведение в правах с университетами.

Курс юридических дисциплин, включавших в себя и право уголовное, преподавал лицеистам А.П. Куницын (1783-1840 гг.) — автор многих трудов по проблемам государства и права, главным из которых можно считать «Право естественное» (СПб., 1818). В нем он высказывался против самодержавной формы правления и крепостничества. Сама книга была изъята из библиотек, а ее автору было запрещено преподавать в учебных заведениях. В дальнейшем А.П. Куницын преодолел свои либеральные политические взгляды и сделал успешную карьеру. Под его непосредственным наблюдением во Втором Отделении императорской канцелярии находилась подготовка и издание Полного собрания законов Российской империи и составление большей части Свода законов гражданских и Свода законов уголовных.

В «Праве естественном» А.П. Куницын одним из первых русских юристов (вслед за Монтескьё) выступал против уголовной наказуемости обнаружения умысла: «Одно намерение, за которым еще не последовало никакого вредного действия, не даст властителю права употреблять за оное наказание, ибо права других нарушают не помышления, а дела»¹⁴Куницын А.П. Право естественное. СПб., 1818. С. 34. (интересно, что мысль А.П. Куницына о ненаказуемости обнаружения умысла в поэтической форме была впоследствии выражена А.С. Пушкиным в «Борисе Годунове»: «Твои слова, деянье судят люди, намеренья единый видит Бог»). Следует отметить, что подход А.П. Куницына к преподаванию юридических, в том числе и уголовно-правовых наук в пушкинском лицее опережал их понимание юристами-современниками. Например, АП. Куницын объяснял своим слушателям смысл и значение действовавших в России уголовных и гражданских законов в их связи и соотношении, т.е., по сути дела, делал попытки взглянуть на действующее право как на систему. Кроме того, при разъяснении российского законодательства как такового он обращал внимание лицеистов не только на буквальное выражение воли законодателя, но и на повод и причины, служившие мотивом к изданию соответствующего закона. Без сомнения, здесь налицо зачатки исторического и социологического подхода к пониманию права.

При этом А.П. Куницын критически анализировал действующее российское законодательство. Он обращал внимание на несогласованность важнейших нормативных актов между собой, их противоречие друг другу, доказывая, что эти обстоятельства приводят к запутанности и противоречивости судебной практики. Он знакомил лицеистов и с различного рола злоупотреблениями, царившими в российских судах, с причинами таких злоупотреблений и их непоправимых, а подчас трагических последствиях для людей. Для всего этого, конечно же, требовались и громадное гражданское мужество, и политическая смелость. Но особую заслугу А.П. Куницына мы видим в том, что он пытался применить к изучению и преподаванию права социологические методы. Напомним, что это были 20-е гг. XIX в. и что социологическая юриспруденция получила свое развитие значительно позже.

В 1819 г. был открыт Санкт-Петербургский университет, созданный на основе Главного педагогического института и включавший в себя философско-юридический, физико-математический и историко-филологический факультеты. Первым ректором университета стал известный впоследствии российский ученый-правовед М.А Багульянский, внесший весомый вклад в подготовку Полного собрания законов и 15-томного Свода законов Российской империи. Первыми преподавателями уголовного права были В.Г. Кукольник, П.Д. Лодий, С.Г. Боголюбов, В.К. Елпатьевский, Я. Баршев. П.Д. Лодий известен как автор «Теории общих прав» (СПб., 1828), в которой в качестве самостоятельного был раздел «Об уголовной судебной власти», где анализируются проблемы преступления и наказания. В.К. Елпатьевский оставил после себя рукописный курс «Теория уголовного права», в соответствии с которым основными вопросами, подлежащими решению в теории уголовного права, являются прежде всего «юридическое основание наказательной власти», а затем общие проблемы об уголовном законе, преступлениях и наказаниях и условиях применения последних (В.К. Елпатьевский оговаривает, что такая схема уже была намечена в Наказе Екатерины II). Автор различает собственно теорию уголовного права и теорию науки положительного права, извлекаемую из действующих узаконений. В учении об уголовном законе он исследует принцип nullum delictum sine lege poenai, вопросы толкования и аналогии закона и права. В учении о преступлении рассматривает понятие и природу преступления, понятие умысла и неосторожности, стадии (в современном понимании) его совершения (различает «совершившееся преступление», «оконченное покушение», «неоконченное покушение»), проблемы соучастия в преступлении. Основное содержание этих проблем он трактует (по собственному признанию) с учетом идей А. Фейербаха, Г.Г. Беккера и Наказа Екатерины II. Я. Баршев — автор работы «О влиянии обычая, практики, законодательства и науки на развитие уголовного, в особенности русского права» (СПб., 1846), написанной в русле учения немецкой исторической шкалы. В.Г. Кукольник и С.Г. Боголюбов не оставили после себя заметных трудов в области теории уголовного права (В.Г. Кукольник — автор солидных учебников по гражданскому праву).

Следует отметить, что в эпоху Александра I реформируются Виленский, Дерптский (Юрьевский) и Варшавский университеты, в которых наряду с другими юридическими дисциплинами преподавалось и уголовное право. В 1820 г. в Нежине была открыта Гимназия высших наук князя Безбородко, принадлежавшая к числу привилегированных учебных заведений, в которых преподавались и юридические науки (она известна тем, что в ней учился Н.В. Гоголь). В 1840 г. она была преобразована в юридический лицей, а его программа соответствовала программе юридического факультета университета.

Все рассмотренные выше работы (начиная от Наказа Екатерины II) явились начатом разработки теории (науки) отечественного уголовного права и необходимой предпосылкой ее создания. Вместе с тем они послужат серьезной научной базой для систематизации и кодификации дореформенного (знаменитые реформы 1860-х гг.) уголовного законодательства. т.е. для подготовки Полного собрания законов Российской империи 1830 г.. Свода законов уголовных как составной части Свода законов Российской империи 1833 г. и разработки Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. и других законодательных актов уголовно-правового характера этого периода.

Дальнейшее развитие российской науки уголовного права связано с принятием пореформенного уголовного законодательства. Именно обновление Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (в редакциях 1866 г. и особенно 1885 г.) и разработка и принятие Уголовного уложения 1903 г. послужили мощным толчком для оформления разрозненных теоретических сочинений по уголовному праву в развитую теорию (науку) уголовного правд дореволюционной России.

Принятие пореформенного уголовного законодательства (Уложение о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1866 и 1885 гг.) явилось побудительной причиной подготовки и издания монографических работ, посвященных крупным уголовно-правовым проблемам, как применительно к Общей, а также многочисленных авторских учебников и курсов уголовного права.

Эти работы в целом отличались рядом особенностей содержательного и методологического характера. Во-первых, в них предметно, «капитально» рассматривались основные проблемы уголовного права, его ключевые категории и понятия (в первую очередь, преступления и составляющих его признаков; его объективной и субъективной сторон; субъекта преступления; стадий совершения преступления и соучастия в преступлении; необходимой обороны; наказания, его видов и назначения). Во-вторых, достаточно глубоко и содержательно давалась уголовно-правовая характеристика наиболее серьезных преступлений, что привело к созданию «зрелой» системы Особенной части уголовного права. В-третьих, началом разработки проблем тюрьмоведения (послуживших впоследствии формированию исправительно-трудового права). В-четвертых, началом социологического исследования проблем преступления и преступности, их побудительных причин, привлечением к исследованию этих проблем статистических материалов. В-пятых, использованием (достаточно широко) сравнительно-правового (изучение зарубежного уголовного законодательства и науки уголовного права) и исторического (уже традиционного для отечественной науки уголовного права) методов исследования. В связи с этим следует согласиться с оценкой Б.В. Волженкина: «Российская наука уголовного права вышла на международный уровень и заняла там достойное место»¹⁵ Волженкин Б.В. Развитие российской науки уголовного права // Энциклопедия уголовного права. Т. 1: Понятие уголовного права. СПб., 2005. С. 575. Об авторитете российской уголовно-правовой науки этого периода свидетельствует тот факт, что ее видные представители (Н.С. Таганцев, И.Я. Фойницкий, В.К. Случевский, А.А. Пионтковский и др.) были приняты в члены Между народного союза криминалистов (в 1897 г. была организована его русская группа), а в 1902 г. в Санкт-Петербурге даже прошел съезд этого Союза, в котором приняли участие его отцы-основатели Франк фон Лист (Германия), Ван Гамель (Голландия), А. Принс (Бельгия)..

В славном созвездии блестящих представителей российской науки уголовного права второй половины XIX — начала XX вв. особое место занимают имена и труды Н.С Таганцева. И.Я. Фойницкого и Н.Д. Сергеевского.

Главный научный труд Н.С. Таганцева, его главное произведение — это известный двухтомный Курс лекций по Общей части уголовного права¹⁷Н.С. Таганцев задумал создать законченный Курс русского уголовного права, в котором надеялся изложить свои взгляды по всем основным проблемам Общей части уголовного права и практики его применения. Вначале автор осуществлял издание этого Курса (начатое в 1874 г.) сравнительно небольшими по объему выпусками, благосклонно встреченными читателями и научной критикой. Позже он значительно переработал содержание этих выпусков и издал их в четырех томах (первый вышел в 1887 г.. второй — в 1888 г., третий — в 1890 г. и четвертый — в 1892 г.). Это издание получило самую высокую оценку специалистов, а автору лекций юридическим факультетом Московского университета была присуждена престижная премия графа Сперанского..

Со времени издания Н.С. Таганцевым последнего варианта Курса лекций прошло более 100 лет. Промежуток времени, что и говорить, солидный (целый век!). Посмотрим, однако, современную (даже новейшую) уголовно-правовую литературу. Выясняется, что те труды по уголовному праву (в том числе и учебники), которые претендуют на то, чтобы их считать серьезными в научном отношении, никак не могут обойтись ни без обращения их авторов к изданию Курса лекций 1902 г. и привлечения соответствующих положений Н.С. Таганцева для объяснения современного понимания многих уголовно-правовых понятий и институтов, ни хотя бы (минимальный уровень) без ссылки на этот источник. Курс этот является почти обязательным, например, в программе подготовки аспирантов по уголовно-правовой специальности. В чем же живость и притягательность для современного юриста таганцевских идей, выраженных им в его Курсе? В том, что, во-первых, многие из них выдержали самую трудную проверку (проверку временем), и не только не противоречат современным представлениям об уголовном праве, ной вполне вписываются в их контекст. И, во-вторых, по глубине теоретической аргументации эти идеи (взгляды, концепции) являются вершиной их доктринального выражения. В рамках небольшого параграфа данной главы ограничимся характеристикой наиболее важных, по нашему мнению, теоретических концепций, изложенных в Курсе.

Известно, что до последнего времени в общей теории права иногда ставится под сомнение существование самостоятельного предмета уголовно-правового регулирования. Будто бы общественные отношения регулируются другими отраслями права (конституционным, административным, гражданским и др.), а уголовное право лишь охраняет эти отношения, являясь своеобразным средством их обеспечения¹⁸См., например: Теория государства и права: учебник. 1987. С. 407. Можно, как уже отмечалось, вспомнить, что такие взгляды высказывались и в уголовно-правовой науке. Например. А.А. Пионтковский считал, что «уголовные законы с их карательными санкциями за правонарушения придают особую силу уже существующим кормам других отраслей права (и соответствующим им правоотношениям), нарушение которых признается преступлением» (см.: Курс советского уголовного права / под ред. А.А. Пионтконского, П.С. Ромашкина, В.М. Чхиквадзе. М., 1970. Т. I. C. 12).. Еще в первом выпуске своих лекций (1887 г.) Н.С. Таганцев вступал по этому поводу в полемику с выдающимся немецким криминалистом К. Биндингом, который считал, что уголовная противоправность выражается в санкции уголовного закона за нарушение нормы права, содержащейся в других отраслях права. Н.С. Таганцев показал несостоятельность этой теории, ссылаясь на принятие государством нового уголовного кодекса, в котором всегда будут нормы, не нашедшие своего выражения в других отраслях права и обладающие самостоятельной юридической природой. В издании 1902 г. Н.С. Таганцев прекратил прямую полемику с Биндингом (думается, из этических соображений, так как не хотел персонально критиковать немецкого автора, научный авторитет которого он ставил очень высоко), однако в принципиальном отношении сохранил критическое отношение к аналогичным взглядам.

Н.С. Таганцев соглашался, что могут быть и такие уголовные законы, в которых «анализируя их диспозитивную часть, мы действительно найдем соответственные определительные законы (Таганцев имел в виду законы иных отраслей права), помешенные, например, в том или другом из томов нашего Свода законов». Вместе с тем он настаивал на существовании и таких уголовно-правовых запретов, которые не имеют аналогов в других отраслях. «Но какую статью, какого тома нарушает, например, лицо, виновное в убийстве, изнасиловании, измене?» — достаточно эмоционально спрашивал он.

Следует отметить, что Таганцев сохранил свой основной довод в пользу существования норм уголовного права, не заимствованных из других отраслей, связанных с принятием, как уже отмечалось, государством нового уголовного кодекса, но усилил его аргументацию. «Представим себе тот момент из жизни государства, когда в нем появляется новый уголовный кодекс. Несомненно, что наибольшую группу велений, исполнение которых должен обложить наказанием законодатель, будут составлять издавна существующие нормы обычного права или нормы закона: но, несомненно, также, что рядом с этой основной частью нового кодекса в нем будет известный придаток, продукт творческой деятельности законодателя. Данные науки, опыт иностранных государств, указания судебной практики, изучение прежнего заменяемого права — все это очень часто даст материал, заставляющий законодателя вводить новые карательные нормы, по его мнению, жизнепригодные, надлежаще содействующие охране юридических интересов, развитию государственного благосостояния, порядка и спокойствия, так что воспрещение или требование чего-либо, веление авторитетной воли входит в юридический оборот одновременно с карательным законом, устанавливающим ответственность за неисполнение этого постановления». Правота автора подтверждается историей принятия российских уголовных кодексов — от Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. и всех советских (УК РСФСР 1922 г., 1926 г., 1960 г.) до самого последнего УК РФ 1996 г. В нем, например, был впервые сформулирован (в числе насильственных действий сексуального характера) уголовно-правовой запрет насильственного лесбиянства (в прежнем Кодексе наказывалось только насильственное мужеложство). И этот запрет нельзя представить лишь как уголовно-правовую санкцию за деяние, определяемое в качестве противоправного в нормах другой отрасли права. Нельзя потому, что мет ни такой нормы, ни такой отрасли. Запрет был рожден непосредственно уголовно-правовой нормой как таковой.

Современному юристу небезынтересно будет ознакомиться со взглядами Н.С. Таганцева на проблему аналогии закона в уголовном праве, т.е. аналогии преступлений и наказаний. Дело в том, что действовавшее при его жизни Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. (в том числе и в редакции 1885 г.) не содержало в себе специальной статьи о запрещении аналогии. Правда, такой запрет при надлежащем толковании вытекал из текста ст. 1 Уложения: «Преступлением или проступком признается как само противоправное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано». Таким образом, из этого законодательного определения вытекало, что уголовная противоправность и наказуемость деяния являлись необходимым атрибутом понятия преступления (составляющим его признаком). Следовательно, в принципе, суд, в случае когда деяние прямо не предусмотрено нормой Уложения, не мог восполнить этот пробел и применить к конкретному случаю другую норму, рассчитанную хотя и на сходные, но все-таки иные ситуации.

Однако российская судебная практика шла по другому пути. «Уголовный кассационный департамент Сената, — указывал Н.С. Таганцев, — почти с самого начала своей деятельности выработал учение о безусловном праве суда на пополнение всяких пробелов закона: неоднократно повторяя в своих решениях ту мысль, что суд может восполнить пробелы закона, применяя к деянию, прямо не предусмотренному в законах уголовных, постановления, наиболее с ним сходные; что суд, не находя в Уложении статьи, прямо предусматривающей деяние подсудимого, обязан определить наказание, установленное за преступление, по ряду и важности наиболее с ним сходное...».

При оценке такой позиции верховной судебной власти Н.С. Таганцев находился в довольно-таки сложном положении. Он сам был сенатором, и в этом качестве ему вроде бы было «не с руки» критиковать устоявшуюся практику сената. Но Н.С. Таганцев нашел приемлемый выход. Он не стал давать в Курсе свою сугубо личную оценку указанной практике, а привел мнение на этот счет доктрины уголовного права, категорически признавшей несостоятельность позиции Сената не только в теоретическом, но и в практическом плане (в плане правоприменения). При этом он сделал обзор доктринальных доказательств неприемлемости применения уголовного закона по аналогии, которое «камня на камне» не оставляет от указанной практики. Собранные им доктринальные аргументы представляются исчерпывающими в этом споре, нисколько не потерявшими свое значение (в том числе и в чисто практическом плане) до настоящего времени.

Во-первых, «предоставление суду права облагать наказанием деяния, прямо в законах не предусмотренные, заключает в себе полное смешение деятельности судебной и законодательной». Во-вторых, «предоставление суду такого права не только приравнивает судью к законодателю, но ставит его выше последнего, даст над ним право контроля». В-третьих, «признавая такое право суда, мы наносим страшный удар гражданской свободе и спокойствию каждого: если мы не допускаем возможности, чтобы даже новый закон мог признавать деяние, не почитавшееся прежде преступлением, — таковым, то каким образом можно представить такое право судьям...». И, в-четвертых, «предоставление такого права суду вовсе не требуется интересами общественного порядка и безопасности, так как законодатель при первом указании практики на подобный недостаток всегда может пополнить допущенный пробел...».

В заключение Н.С. Таганцев даст собственное толкование содержания ст. 1 Уложения, которому, по его мнению, указанная практика противоречит.

Оценивая позицию Н.С. Таганцева по этому вопросу, уместно вспомнить, что первые советские уголовные кодексы (УК РСФСР 1922 и 1926 гг.) содержали в себе статьи, в которых закреплялось применение уголовного закона по аналогии. В УК РСФСР 1960 г. такая статья не была включена, и из законодательного определения понятия преступления вытекало, что применение уголовного закона по аналогии не допускалось. Однако отсутствие нормы о ее прямом запрете приводило к тому, что фактически (хотя и скрытно) аналогия существовала. В частности, за счет расширения диспозиции определенной статьи уголовного кодекса и применения этой («расширенной») части к деяниям, ею не предусмотренным. Среди юристов-практиков ходила даже шутка (по содержанию весьма трагическая), что «аналогии нет, но есть статья 206» (об ответственности за хулиганство, которую при желании правоприменителя без особого труда можно было применить к любому опасному, с его точки зрения, деянию). Именно это побудило законодателя в УК РФ 1996 г. не ограничиться «молчаливым» запретом аналогии преступлений и наказаний при формулировании понятия преступления (ст. 14), а при определении принципа законности сформулировать специальную норму о том, что «применение уголовного закона по аналогии не допускается» (ч. 2 ст. 3). И доказательства, приводимые на этот счет Н.С. Таганцевым в его Курсе, оказались как нельзя кстати.

Внимание современного читателя-юриста заслуживает и решение Н.С. Таганцевым в Курсе проблемы соотношения морального и уголовно наказуемого, также относящейся к понятию преступления. В советской юридической литературе обычно провозглашался принцип обязательной аморальности преступного деяния: преступление — это одновременно нарушение и уголовного закона, и морали. Разумеется, что и советские криминалисты (а также философы и социологи), конечно же, представляли себе, что моральные нормы не являются едиными, в том числе и в советском обществе. Но при этом признавалось существование официально господствовавшей в советском обществе морали. Нарушение именно этой морали и признавалось неотъемлемым атрибутом понятия преступления. Поводы для споров, однако, и при этом сохранялись. Научная дискуссия заключалась в том, рассматривать ли признак аморальности как самостоятельный признак преступления (наряду с общественной опасностью, противоправностью, виновностью и наказуемостью), или же считать, что он поглощается каким-либо из указанных признаков.

С принципиально иных позиций подходил к решению этой проблемы Н.С. Таганцев. Он утверждал: «Преступное не может и не должно быть отождествлено с безнравственным; такое отождествление, как свидетельствуют горькие уроки истории, ставило правосудие на ложную стезю; вносило в область карательной деятельности государства преследование идей, убеждений, страстей и пороков; заставляя земное правосудие присваивать себе атрибуты небесного».

Очевидно, что под «горькими уроками истории» содержится определенный намек на трагические ошибки правосудия (в концентрированном виде в эпоху средневековья), когда за религиозные прегрешения, чаще всего мнимые, оцениваемые в ту пору как преступные, неизбежно следовали жестокие наказания (обычно сожжение на костре). Католическая церковь накануне третьего тысячелетия признала свою ответственность за эти трагические ошибки, хотя со стороны верховенства других конфессий таких заявлений пока не было. Кстати говоря, существенные различия религий как проявление морали явилось для Н.С. Таганцева одним из доказательств несовпадения преступного и безнравственного. «К тому же религии по необходимости конфессиональны, их заповеди стоят в прямом соотношении с основами того или другого вероучения, и, конечно, мы не можем признать тождества правил жизни и поведения, предписываемых христианством и язычеством, магометанством и еврейством: а веления права, коих нарушение образует область преступного, запрещают и приказывают безотносительно к религиозным верованиям тех, к кому обращается авторитетная воля государства». Вот образец глубоко научного решения этой сложнейшей и деликатной проблемы. Решения тем более ценного, что оно исходит от автора, безусловно, верующего.

Н.С. Таганцев вспоминает, что Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. предусматривало специальный раздел (отделение) «О уклонении от исполнения постановлений церкви» и в числе мер наказания содержалось церковное покаяние в качестве как основного, так и дополнительного наказания. «И лишь впоследствии, — пишет Таганцев, — оно освободилось от этого вторжения светской власти в недосягаемую для нее сферу Божьего устроения».

Современный юрист вряд ли способен серьезно овладеть и таким инструментом уголовного права, как категория состава преступления и его элементов, без обращения к Курсу Н.С. Таганцева. Это касается трактовки им всех элементов состава: объекта, объективной стороны, субъекта и субъективной стороны. В характеристике объекта это в первую очередь понимание объекта преступления как нарушаемого преступлением охраняемого уголовным законом жизненного интереса, например, субъективного права потерпевшего. При анализе объективной стороны нас не может не привлекать углубленная характеристика действия и бездействия, средств и способов преступной деятельности, скрупулезный анализ существовавших в то время теорий причинной связи. В характеристике субъекта преступления мы бы выделили фундаментальную разработку теории вменяемости, критически рассмотренную автором с разных точек зрения, в том числе с позиций метафизической, индетерминистической и детерминистической формулы вменяемости.

О глубине его характеристики субъективной стороны и ее востребованности для современного российского законодателя и правоприменителя может свидетельствовать, например, тот факт, что новый УК РФ 1996 г. сформулировал волевой признак косвенного (эвентуального) умысла точно по Н.С. Таганцеву.

Глубиной теоретического анализа отличаются разделы Курса, посвященные характеристике стадий преступной деятельности, соучастия в преступлении и обстоятельств, исключающих преступность деяния. В первой проблеме нас не может не подкупать принципиальная позиция Н.С. Таганцева об исключительном принципе наказуемости приготовительных действий (что, впрочем, соответствовало современному ему российскому уголовному законодательству). В связи с этим УК РФ, впервые после Октябрьской революции 1917 г. ограничивший ответственность за приготовление к преступлению только тяжкими и особо тяжкими преступлениями, в какой-то мере учитывал и взгляды Н.С. Таганцева.

В проблеме соучастия в преступлении не устарели взгляды автора на понятие соучастия в преступлении, его объективные и субъективные признаки, вопросы добровольного отказа от соучастия. Выдержала проверку временем и позиция автора по отграничению соучастия в преступлении от прикосновенности к преступлению и его принципиально отрицательное отношение к установлению уголовной ответственности за недонесение о совершенном преступлении.

Вполне современными выглядят и взгляды Н.С. Таганцева на обстоятельства, исключающие преступность деяния. В особенности глубокому анализу автора подверглась проблема необходимой обороны, в рамках которой следует выделить позицию автора по вопросам правомерности обороны от неправомерных действий представителей власти. Для отстаивания такого взгляда сенатором необходимо было иметь и гражданское мужество.

Проблеме наказания посвящен самостоятельный (второй) том Курса. Поражает фундаментальность рассмотрения автором этой проблемы.

Здесь и исследование о границах карательной деятельности, и скрупулезный анализ теории наказания, и анализ объекта карательной деятельности и общих свойств наказания, и детальное рассмотрение российской карательной системы начала XX в., и вопросы применения, изменения наказания и освобождения от него.

Провидение в науке, предвидение перспективы ее развития — дар, доступный немногим. И вполне провидческими можно назвать взгляды Н.С. Таганцева последующей проблеме. К концу XX столетия и началу XXI в. лишь заканчивается становление международного уголовного права как отрасли международного публичного права, принципы и нормы которого регулируют сотрудничество государств в борьбе с преступностью как самостоятельной научной и учебной дисциплины¹⁹См.: Лукашук И.И., Наумов А.В. Международное уголовное право: учебник для юридических факультетов и вузов. М., 1999.. В Курсе Н.С. Таганцева § 10 гл. 2 первого тома называется «Взаимопомощь государств в области уголовного права». В нем он достаточно подробно проанализировал, например, такие основополагающие аспекты проблемы, как экстерриториальное (у Н.С. Таганцева — «внетерриториальное») действие уголовного права и выдача преступников. При этом он предугадал, что в будущем экстерриториальное действие уголовного права будет возрастать: «Число таких случаев внетерриториальной правоохраны несомненно будет расти, так как трудно представить, почему рядом с запретом торга черными людьми не воспрещается такая же в известных отношениях торговля желтыми — китайскими кули или даже и белыми — женщинами, сбываемыми на международных рынках в дома разврата...». По этому поводу стоит напомнить, что в самостоятельное международное преступление рабство и работорговля были выделены Конвенцией относительно рабства от 25 сентября 1926 г. и Дополнительной Конвенцией об упразднении рабства, работорговли и институтов и обычаев, сходных с рабством, от 7 сентября 1956 г., а торговля женщинами и детьми (без цели обращения в рабство и чаще всего для занятия проституцией) — Конвенцией о борьбе с торговлей людьми и эксплуатацией проституции третьими лицами 1950 г.

Как уже отмечалось, знаменитый Курс лекций явился основным произведением автора. Вместе с тем в отечественной науке уголовного права оставили заметный след и другие его работы. Назовем лишь некоторые, дав им краткую характеристику.

Магистерская диссертация «О повторении преступлений», завершенная в 1867 г., положившая начало изучению рецидива преступлений и рецидивной преступности. В этом исследовании автор вышел за пределы классического направления, дав глубокий анализ судебной практики и прибегнув к сравнительно-правовому методу исследования обозначенной им проблемы. Проявилось это и в социологическом определении общего понятия права («Право есть совокупность норм, установленных в данном обществе для взаимных отношений его членов, равно как и для отношений этих членов к государству со всеми его установлениями и при том совокупность норм, признаваемых необходимыми, а поэтому и обязательными для членов общества...»; право означает «возможность или способность кого-либо требовать чего-либо у другого лица, способность. которая предполагает со стороны этого другого лица обязанность выполнить эти законные требования»; право вызывается «народными потребностями и представляет собою необходимое условие правильных общественных отношений... удовлетворение потребностям есть источник права, и согласие права с действительными потребностями народа должно быть высшим критериумом для законодателя при оценке и реформировании правовых институтов»). Как бы хотелось, чтобы нынешние российские законодатели вняли последним словам великого ученого-юриста.

Современного читателя не может не впечатлять и тонкая юридическая характеристика социальной и правовой специфики рецидива, и особенно рецидивной преступности. «На первом плане, разумеется, экономические условия. Бедность, голод и т.п. составляют один из главных источников преступлений, поэтому развитие благосостояния, промышленности, торговли, улучшение положения рабочего класса, более правильное распределение дохода между трудом и капиталом, устройство рабочих ассоциаций и т.д. служат деятельными средствами предотвращения преступлений».

Нельзя не отметить и фундаментальную двухтомную монографию Н.С. Таганцева «О преступлениях против жизни по русскому праву». По сей день эта работа остается самой капитальной из всех написанных по данной проблеме в отечественной уголовно-правовой литературе.

Образцом доктринального толкования с привлечением обширнейших материалов судебной практики является издание Н.С. Таганцевым Комментария Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (в редакции 1885 г.), выдержавшего 18 (!) изданий. Комментария Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, 1864 г., Комментария Уголовного уложения 1903 г. Эти комментарии можно назвать научным подвигом автора, который вряд ли может быть кем-то и когда-то повторен.

Среди поздних работ Н.С. Таганцева выделяются его работы, посвященные проблеме смертной казни. Нужно было обладать громадным мужеством, чтобы в годы, когда, с одной стороны, в стране едва ли не бушевал террор, развязанный эсеровскими и другими радикально-революционными группами, а с другой — свирепствовали военно-полевые суды, превратившие смертный приговор едва ли не в главную меру наказания, — не отступить от своей принципиальной идеи об отмене смертной казни (отметим, что с таким предложением Н.С. Таганцев выступил и при обсуждении этого вопроса в Государственном Совете).

Трудно переоценить вклад Н.С. Таганцева в законопроектную деятельность. Особенную роль он сыграл в разработке Уголовного уложения 1903 г. Еще в 1881 г. решением Александра III был учрежден особый комитет для составления проекта нового Уголовного уложения. В этих целях комитет избрал из своих членов редакционную комиссию, в состав которой вошел и Н.С. Таганцев. Работа этой комиссии, как уже отмечалось, продолжалась около 22 лет и была завершена и зданием проекта Уголовного уложения с объяснительной запиской к нему в восьми томах. В октябре 1881 г. редакционная комиссия начала непосредственную работу над проектом Общей части, представленном Н.С. Таганцевым (переработанный проект вместе с объяснительной запиской был опубликован для широкого обсуждения). В марте 1898 г. проект уложения в целом был представлен в Государственный Совет. Последний пришел к выводу о целесообразности обсуждения проекта Особым совещанием, в состав которого вошел и Н.С. Таганцев. В октябре 1901 г. Николай II постановил образовать в Государственном Совете для обсуждения проекта, доработанного Особым совещанием. Особое присутствие (также с участием Н.С. Таганцева). В 1903 г. окончательный проект был утвержден особым Высочайшим указом. Нелишне при этом заметить, что зримые следы влияния этого Уложения (в первую очередь его Общей, «таганцевской» части) можно отыскать и в первом советском уголовном кодексе (УК РСФСР 1922 г.), и в УК РФ 1996 г.

Большие заслуги Н.С. Таганцева на поприще сенатской и законопроектной деятельности (в 1887 г. он был назначен сенатором уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената, а через десять лет — «первоприсутствующим», т.е. председательствующим в нем) закономерно выдвинули Н.С. Таганцева в число видных государственных деятелей самого высокого ранга, призванных решать особо важные государственные вопросы. 6 мая 1905 г. по Высочайшему повелению Николая II он был назначен членом Государственного Совета. В этом качестве он принял активное участие в работе над законопроектом о Государственной Думе, проектом положения о выборах в Думу, а также торжественного манифеста об учреждении в России Государственной Думы (манифест от 6 августа 1905 г.). В окончательную редакцию манифеста был включен, например, следующий абзац из проекта Н.С. Таганцева: «Призывая благословение Господне на труды учреждаемого нами Государственного установления, мы с непоколебимой верой в помощь Божью и в непреложность великих исторических судеб, предопределенных Божественным промыслом дорогому нашему Отечеству, твердо уповаем, что с помощью Всемогущего Бога и единодушными усилиями всех своих сынов Россия выйдет с торжеством из постигших ныне ее тяжелых испытаний и возродится в запечатленных тысячелетнею ее историю могуществе, величии и славе». Согласимся, что последние строки этого (в таганцевской редакции) абзаца вполне годились бы для ежегодного обращения Президента РФ к российскому народу (хотя бы в плане ожидаемых надежд на выход России из затянувшегося векового кризиса).

По традиции Н.С. Таганцева обычно относят к представителям так называемого классического направления (школы) уголовного права. Не приходится спорить, что Курс Н.С. Таганцева в основном выполнен в ключе самого ценного, присущего классическому направлению, всестороннего и скрупулезного анализа догмы права и приверженности главному принципу уголовного права (в том числе и современного) — nullum crimen sine lege. В советской юридической науке догматический метод, как уже отмечалось, подвергался необоснованным нападкам. На самом же деле ни методология уголовного права, ни правоприменение в сфере уголовной юстиции обойтись без него не может. Особое место он занимает, например, в научном комментировании уголовного закона, что оказывает серьезное воздействие на судебную практику применения уголовно-правовых норм. И в этом смысле Н.С. Таганцев — классик (в кавычках и без кавычек).

Вместе с тем следует согласиться с мнением Н.И. Загородникова, который считал, что «Таганцев не укладывается в бытующую в нашей литературе схему деления ученых-криминалистов на классиков, социологов, антропологов». По крайней мере, его теоретический анализ таких уголовно-правовых категорий, как уголовный закон, преступление, объект преступления, наказание (как уже отмечалось ранее), чужд отвлеченного формализма классической школы и ее оторванности от жизни, а напротив, предполагает наличие в этом анализе социального содержания исследуемых им категорий.

Зарождение советской уголовно-правовой науки (теории советского уголовного права) началось с разработки марксистской концепции преступления, наказания, оснований уголовной ответственности и перспектив создания социалистического уголовного законодательства. Авторами первых теоретических работ по уголовному праву были руководящие работники советских органов юстиции М.Ю. Козловский, Л.М. Саврасов, Н.А. Черлюнчакевич, Я.М. Берман (члены коллегии Наркомата юстиции РСФСР) и др., выступившие, например, со статьями на страницах выходящего с 1918 г. журнала «Пролетарская революция и право». До создания кодифицированного советского уголовного законодательства было еще далеко, и поэтому упомянутые выше проблемы чаще всего рассматривались комплексно. Так, уже в 1918 г. в № 1 названного журнала были помещены две статьи (М.Ю. Козловского и Л.М. Саврасова) методологического характера.

М.Ю. Козловский выступил противником кодифицированного уголовного законодательства. Он считал: «Кодификация уголовного права во время социалистической революции — напрасный труд: я думаю, что задача власти в этой правовой области сводится главным образом к руководству, к инструктированию масс». Он же высказывался за жестко детерминированную социальными причинами концепцию преступного повеления, исключающую какую-либо волю преступника, что предопределяло вопросы оснований уголовной ответственности и целей наказания: «Наш взгляд на преступника исключает наличность у него «свободной» воли и просто «воли». Для нас, детерминистов, в этом вопросе аксиомой является положение, что преступник — продукт социальной среды и что все его действия, все его побуждения от его и нашей «воли» не зависят. Нелепо поэтому воздавать ему «должное» за то, в чем он неповинен» (в принципе, такая позиция приводила к отрицанию возможности постановки такой цели наказания, как исправление).

В более жесткой форме последнюю мысль высказал (в том же первом номере журнала «Пролетарская революция и право») Л.М. Саврасов, заявляя об ошибочности принципа исправления по отношению к классовым врагам: «От них мы должны избавляться. Может быть, подобно древним грекам, мы должны предавать этих действительных врагов народа остракизму, вечному изгнанию, но так как это неосуществимо или трудноосуществимо, то мы должны их наказывать... А поэтому, применяя в общем очень и очень многие положения, выработанные буржуазной наукой тюрьмоведения, и применяя их к определенным категориям преступников, по отношению к другим мы вводим принцип — пусть старый, даже архаический принцип — кары, возмездия».

С резкой критикой этих взглядов Л.М. Саврасова на страницах того же журнала «Пролетарская революция и право» выступил Я.Л. Берман: «Проповедование жестокости, кары и возмездия, наказания как наказания, максимума устрашения преступника не только не вызывается необходимостью, но является, по меньшей мере, бесцельным... Задачей государственной власти должно быть только исправление преступника»²¹Берман Я.Л. Наказание или исправление (ответ Л. Саврасову) // Пролетарская революция и право. 1918. № 8. С. 49-50..

Следует отметить, что практическая значимость деятельности Наркомюста, определяемая установками руководителей Коммунистической партии и Советского государства, была гораздо плодотворнее зарождавшейся теории уголовного права: практическая законотворческая деятельность обгоняла теоретические исследования (что исторически и не могло быть иначе), и основные вопросы уголовного права и уголовной политики были решены в основополагающих законодательных актах — Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г. и УК РСФСР 1922 г. (и видный большевик-ленинец — нарком юстиции П.И. Стучка, и сам В.И. Ленин были сторонниками кодификации советского уголовного законодательства). Именно в этих актах было дано и новое (основанное на марксизме) понятие уголовного права, и материальное классовое понятое преступления, и понятие цели наказания.

Так, Руководящие начала декларировали: «Уголовное право имеет своим содержанием правовые нормы и другие правовые меры, которыми система общественных отношений данного классового общества охраняется от нарушения (преступления) посредством репрессии (наказания)»; уголовное право «имеет своей задачей посредством репрессии (наказания) охранять систему общественных отношений, соответствующую интересам трудящихся масс, организовавшихся в господствующий класс в переходный от капитализма к коммунизму период диктатуры пролетариата»; преступление есть нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным правом, действие или бездействие, опасное для данной системы общественных отношений»; наказание — «это те меры принудительного воздействия, посредством которых власть обеспечивает данный порядок общественных отношений от нарушителей последнего (преступников)» и задачей наказания является «охрана общественного порядка от совершившего преступление или покушавшегося на совершение такового и от будущих возможных преступлений как данного лица, так и других лиц... наказание не есть возмездие за «вину», не есть искупление вины. Являясь мерой оборонительной наказание должно было целесообразно и в то же время совершенно лишено признаков мучительства и не должно причинять преступнику бесполезных и лишних страданий».

И именно эти основополагающие принципы «Руководящих начал» (несколько угон венные в УК РСФСР 1922 г.) были положены в дальнейшем в основу развития теории советского уголовного права. В первую очередь это касается содержания первых учебников по советскому уголовному праву, опубликованных с середины до конца 20-х гг. Все они были проникнуты марксистским, в первую очередь классовым подходом к определению основных проблем уголовного права и уголовно-правовой науки.

Принятие УК РСФСР 1922 и УК РСФСР 1926 гг. вызвало достаточно интенсивную разработку проблем Особенной части уголовного права, вылившуюся в подготовку и издание ряда крупных монографических и комментаторских работ, появление которых во многом объяснялось их востребованностью практикой борьбы с преступностью.

Известно, что и первый (УК РСФСР 1922 г.), и второй (УК РСФСР 1926 г.) советские уголовные кодексы допускали институт аналогии. Тем не менее этот вопрос как один из основных составляющих проблем оснований уголовной ответственности был достаточно дискуссионным при принятии УК РСФСР 1922 г., оставался таковым он и в 30-е гг. XX в. Так, проект Общей части уголовного кодекса, подготовленный в 1921 г. Институтом советского правд, не предусматривал аналогии: «Применение наказания и мер социальной защиты к общественно опасным деяниям может иметь место только в случаях, предусмотренных в Особенной части этого кодекса и в позднейших к нему уточнениях» (ст. 5). По свидетельству М.М. Исаева, против аналогии высказывалась и комиссия малого Совнаркома, рассматривавшая проект уголовного кодекса накануне вынесения его на обсуждение сессии ВЦИК. Однако в УК РСФСР 1922 г. норма об аналогии была включена, и нарком юстиции Д.И. Курский в докладе об уголовном кодексе на сессии ВЦИК называл аналогию как «безусловно необходимую». За аналогию в уголовном праве высказывались в то время А.А Пионтковский, А.Н. Трайнин, М.А. Чельцов-Бебутов, Г.И. Волков, М.Д. Шаргородский. Как на временную и вынужденную меру смотрели на аналогию П.И. Люблинский и А.С. Тагер. Против аналогии (даже после принятия УК РСФСР 1922 г.) выступал М.М. Исаев.

Практика работы репрессивных органов свидетельствовала, что применение уголовного закона по аналогии нередко сопровождалось грубыми нарушениями законности в их деятельности. В связи с этим многие советские криминалисты в конце 30-х гг. XX в. выступили против сохранения института аналогии в советском уголовном праве. На первой научной сессии ВИЮН, где обсуждался вопрос о создании нового уголовного кодекса, за исключение аналогии из законодательства высказались А.А. Герцензон, М.М. Исаев, А.В. Лаптев, А.А. Пионтковский, П.С. Ромашкин, А.И. Левшин. Это предложение вызвало решительное возражение всесильного тогда А.Я. Вышинского (являвшегося Прокурором СССР, теоретика массовых репрессий 30-х гг. XX в., например, руководителя спровоцированных процессов против сталинской «оппозиции»), заявившего, что «нельзя создать такого уголовного кодекса, в котором были бы предусмотрены все случаи возможных преступлений»²²Вышинский А.Я. XVIII съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права // СГП. 1939. № 3. С. 18., и во многом его усилиями аналогия была сохранена в уголовном законодательстве. В послевоенные годы вопрос об исключении аналогии вновь был поднят в юридической литературе и периодике, и, как уже отмечалось, уже в хрущевскую «оттепель» Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г. исключили аналогию из советского уголовного права.

Параллельное дискуссией о судьбе аналогии в уголовном законодательстве в теории уголовного права происходили и не менее ожесточенные споры по вопросам того, что должно лежать в основании уголовной ответственности. В Основных началах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1924 г. под влиянием социологической школы уголовного права была предусмотрена возможность применения наказания (в частности, ссылки и высылки) в отношении не только лиц, осужденных за совершение конкретного преступления, но и лиц, признанных общественно опасными «по связи с преступной средой в данной местности» (в 30-е гг. XX в. была предусмотрена возможность применения в отношении лиц, признанных общественно опасными, заключения в исправительно-трудовом лагере, т.е. лишения свободы).

Принятию этих норм предшествовали высказанные некоторыми теоретиками уголовного права того периода представления об опасном состоянии личности как основании уголовной ответственности. Так, Я. Берман еще в 1919 г. писал: «В соответствии с основами социалистической мысли в уголовном праве должно быть бесспорным, что оценка опасности преступного деяния зависит не от характера или рода преступного действия, а от характера субъекта преступления, преступника», «что совершение преступления есть только повод для принятия мер воздействия против лица, совершившего преступное деяние»²³Берман Я. К вопросу об уголовном кодексе социалистического государства // Пролетарская революция и право. 1919. № 2. С. 43-44.. Чуть позже М. Гродзинский также утверждал, что при назначении наказания нужно брать за основу степень опасности и антисоциальность правонарушителя. Такие же положения высказывал и М.А. Чельцов-Бебутов». Эти идеи об опасном состоянии лица как основании уголовной ответственности были положены в основу проектов уголовного кодекса, подготовленных общеконсультативным отделом НКЮ и секцией судебного права и криминологии Института советского права (в 1920-1921 гг.).

Вместе с тем следует отметить, что ряд авторов высказались категорически против теории опасного состояния личности и ее отражения в советском уголовном законодательстве. Так, А. Лисицын утверждал, что теория опасного состояния «совершенно неприемлема» для советского уголовного права. И. Славин доказывал, что «введение в наш Уголовный кодекс этой теории явилось бы противоречащим классовым интересам пролетариата и. кроме того, в условиях стремления рабоче-крестьянской власти к установлению законности было бы чрезвычайно опасным и вредным для самой идеи законности»²⁴Славин И. Наказуема ли уголовная неблагонадежность? // Еженедельник советской юстиции. 1922. № 8. С. 2..

Несогласие с указанной теорией выразили в своих учебниках А.Н. Трайнин и А.А Пионтковский, связавшие основание уголовной ответственности с совершением лицом деяния, содержащие признаки конкретного состава преступления. Так, А.Н. Трайнин утверждал: «Непоколебимым остается основное начало: уголовно наказуемым может быть лишь то деяние, которое соответствует одному из составов преступления, описанных в диспозиции Особенной части». А.А. Пионтковский также писал: «Общим составом преступления (лежащим в основе уголовной ответственности) являются те основные элементы преступления, которые имеются в каждом преступлении и отсутствие одного из которых влечет за собой признание отсутствия состава преступления».

Уже в 50-е гг. XX в. по вопросам оснований уголовной ответственности и состава преступления вновь развернулась острая дискуссия, организованная журналом «Советское государство и право» (1954 г. — № 5, 6 и 7; 1955 г. — № 1 и 2). В ходе этой дискуссии большинство ее участников пришли к выводу о том, что единственным основанием для привлечения лица к уголовной ответственности является наличие в его деянии состава преступления, определенного статьей уголовного закона, а сам состав преступления понимался как совокупность установленных советским уголовным законом признаков, характеризующих общественно опасное деяние в качестве преступления. Именно такая позиция была в дальнейшем отражена в учебниках по Общей части советского уголовного права. Правда, формулировка о составе преступления как основании уголовной ответственности не вошла в текст ни Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г., ни в УК РСФСР 1960 г. (она стала законодательной нормой только в УК РФ 1996 г.).

В 40-е гг. XX в. в связи с Великой Отечественной войной интенсивное развитие получили исследования, посвященные военно-уголовному праву (Чхиквадзе В.М. Советское военно-уголовное право. М., 1948), уголовной ответственности за преступления против человечества, в особенности в связи с Нюрнбергским процессом по делу о наказании главных военных (немецких) преступников, виновных в развязывании Второй мировой войны. Следует отметить, что еще накануне войны, в 1937 г. А.Н. Трайнин опубликовал книгу «Защита мира и уголовный закон», фактически первую в советской уголовно-правовой науке монографию по международному уголовному праву; уместно упомянуть, что в 1948 г. им была опубликована монография «Учение о соучастии» (М., 1941), также являющаяся первой в советской уголовно-правовой литературе. Вместе с тем в науке советского уголовного права продолжились исследования и по «классической» уголовно-правовой проблематике.

На развитие советской уголовно-правовой теории в 30-50-е гг. XX в. не могли не сказаться отрицательно негативные условия обстановки тех лет, это и идеологический диктат правящей коммунистической партии, жестко связывавший направления уголовно-правовых исследований с идеологическими установками классиков марксизма-ленинизма, решениями партийных съездов, конференций и пленумов, противопоставлявших отечественное право и правоведение классово противоположной буржуазной юриспруденции, наконец, обстановка культа личности Сталина и массовые репрессии, затронувшие и представителей советской уголовно-правовой науки. Именно в эти годы были свернуты научные работы в области социологии и криминологии (успешно начатые в 20-е гг. XX в.). Советские ученые-криминалисты были лишены таких научных инструментов, как статистические и социологические методы исследования. И тем не менее уголовно-правовая наука продолжала развиваться и в этих условиях, а с хрущевской «оттепелью» 50-х гг. XX в. в нее вернулись и социология, и сравнительное (компаративистское) правоведение.

В 50-60-е гг. XX в. были подготовлены и изданы фундаментальные работы, посвященные как проблемам Общей, так и Особенной частей уголовного права.

60-е гг. XX в. в науке уголовного права характеризовались интенсивным исследованием причин преступности, ее предупреждения, личности преступника, что предопределило превращение криминологии в самостоятельную научную дисциплину.

70-80-е гг. XX в. характеризовались продолжением углубленного исследования основных проблем Общей и Особенной частей уголовного права, уголовной политики, а также (середина и конец 80-х гг. XX в.) разработкой теоретических начал уголовного законодательства (включая и его теоретическую модель).

С начала 90-х гг. XX в. заканчивается история советского уголовного права, как законодательства, так и науки, и начинается его современный (постсоветский) период истории, связанный в основном с обновлением методологии уголовно-правовой науки, подготовкой и принятием нового уголовного законодательства (УК РФ 1996 г.), его комментированием и совершенствованием.