Город как историческая общность

В последние десятилетия американские социологи уделяли повышенное внимание истории города, что отчасти было результатом перевода на английский язык работ Макса Вебера, посвященных городу. Вебер овладел вторичной литературой по истории западного города, накопившейся за конец XIX — начало XX в., синтезировал и интегрировал ее с собственной общей социальной теорией. Однако влияние Вебера не было всецело благотворным. Ему не удалось исправить некоторые крупные ошибки в трактовке истории города, сделанные его предшественниками, а его общая теория социума грешит серьезными недостатками, которые особенно пагубны, когда речь идет о городских сообществах.

Прежде всего, Веберова теория города, хотя она и изложена в терминах исторической науки, оказалась неспособна даже назвать, не то что объяснить самую поразительную и заметную черту западного города, а именно его историческое сознание, то есть осознание им своего исторического развития, его веру в свое движение из прошлого в будущее, его понимание собственного поступательного, развивающегося характера.

Теория Вебера является важным вкладом в том отношении, что она обращает внимание на структурное единство западного города как сообщества в определенный период времени — в период его исторического возникновения в "позднем Средневековье"; но серьезной слабостью этой теории является ее неспособность увидеть, что западный город, в отличие от своих римских, исламских и восточных собратьев, верил в органичный рост своих политических, экономических и социальных институтов на протяжении поколений и веков.

Вебер писал, что хотя зачатки города западного типа можно найти в других культурах, главным образом ближневосточных, "городская "община" в полном смысле слова появляется только на Западе".

Чтобы составить полноценную городскую общину, — писал он, — поселение должно демонстрировать относительное преобладание торгово-экономических отношений, а все поселение в целом должно иметь следующие черты:

укрепления,
рынок,
собственный суд и хотя бы частично автономное право,
соответствующую форму ассоциации,
хотя бы частичную автономию и автокефалию, т.е. управление властями, в избрании которых горожане принимали участие.

Такая специфическая система сил, по Веберу, могла появиться только при особых условиях и в особое время, а именно в средневековой Европе.

Составные элементы, относимые Вебером к "полноценной городской общине" Запада, выражают ее структурную целостность, но не учитывают ее динамического характера, ее развития во времени. Они не объясняют, почему или как город XII в. развился в город века XVI или XX, многие из черт которого идентичны чертам города XII столетия или по крайней мере преемственны по отношению к ним, но другие при этом существенно иные если не по сути, то по степени.

Типичный город XX в. имеет следующие черты:

это корпорация, наделенная статусом юридической личности, обладающая полномочиями быть субъектом и объектом исков, владеть собственностью, заключать договоры, нанимать рабочую силу, делать займы;
это политическое образование, обычно управляемое мэром или городским управляющим совместно с выборным советом, имеющее полномочия нанимать чиновников, собирать налоги, осуществлять право принудительного отчуждения частной собственности и другие управленческие действия и функции;
это экономическая единица, как правило, обеспечивающая или контролирующая обеспечение себя водой, газом, электроэнергией, транспортом, регулирующая строительство и использование жилья и размещение хозяйственных предприятий;
это учреждение для обеспечения социального благосостояния, включая образование, здравоохранение, помощь бедным и общественные формы отдыха.

Подобно своим преемникам XX в., города Европы XII столетия также были корпоративными, политическими и социальными образованиями, однако сфера их деятельности в каждой из этих ролей была гораздо более ограниченной, чем у нынешнего города. Многие из тех функций, которые осуществляет город сегодня, осуществлялись тогда в пределах города гильдиями и церковью, а также большими семьями.

Нынешний город также гораздо более интегрирован в новое национальное государство и в гораздо большей степени отражает процессы в этом образовании, которое в XII столетии еще только возникало. Однако несмотря на эти различия, нынешний город развился в процессе органичного роста из городов, созданных или воссозданных в период Папской революции. И процесс этот был частью его естества как городской общины.

Процесс роста западного города нельзя объяснить без обращения к его историческому самосознанию, его чувству собственной исторической преемственности и развития, его осознанию своего поступательного характера как сообщества и движения из прошлого в будущее. Исторически это было связано, во-первых, с религиозным измерением Папской революции, и особенно с миссией церкви, которая состояла в постепенном исправлении и спасении светского строя.

Во-вторых, это было связано с политическим измерением Папской революции и особенно с верой в сосуществование множественных автономных светских политических образований. Именно эта вера обусловила возможность и необходимость для граждан создавать городские коммуны, независимые от королевской, феодальной, даже церковной власти, что было немыслимо до того, как папство десакрализовало королевскую власть.

Это было связано, в-третьих, с правовым измерением Папской революции, и особенно с убеждением, что реформирование и спасение светского порядка должны происходить путем постоянного прогрессивного развития правовых институтов и периодического пересмотра законов во имя победы над силами хаоса и несправедливости.

Весьма странно, что Вебер в одной из последующих глав противоречит собственному высказыванию о том, что именно составляет уникальность средневекового западного города. Не замечая несоответствия, он относит все пять черт "полноценной городской общины", которая, как он ранее утверждал, "появляется только на Западе", к азиатскому и восточному городу тоже. Последний также, утверждает Вебер, был крепостью и рынком. Он также включал земельное владение на условиях оказания собственнику услуг по его обработке (то есть нефеодальное держание), при котором земля могла отчуждаться без ограничений или на основе беспрепятственного наследования или облагалась только фиксированной земельной рентой.

Этот город имел также собственную "автономную конституцию", что должно было предполагать собственную форму ассоциации и по меньшей мере частичную автономию и автокефалию. Во всех этих отношениях различия между средневековым западным городом и его азиатским аналогом состояли, по утверждению Вебера, только в степени развития названных черт. Что "абсолютно" отличало западный город, заключает Вебер, так это личное правовое положение, то есть свобода гражданина.

Сервы, переселявшиеся в города, утверждает Вебер, имели общий интерес избежать военных и других повинностей в пользу своих прежних господ. "Жители городов поэтому присвоили себе право нарушать сеньориальное право. Это и было главное революционное новшество средневековых западных городов в противоположность всем прочим".

Вебер далее пишет, что "разрыв сословных уз с сельским дворянством" был связан с формированием муниципальных корпораций — юридически автономных общин. "Подобные предварительные формы конституирования полиса или коммуны могли появляться неоднократно в Азии и Африке", — добавляет он. (Пусть читатель обратит внимание на осторожные слова "предварительные" и "могли".) "Однако ничего не известно [в Азии и Африке] о правовом статусе гражданства".

Итак, Вебер в конце концов признает, что в западном праве имелось нечто, представлявшее собой фактор решающей значимости для подъема западного города. Что-то решающе важное, очевидно, было и в западной религии — и это тоже Вебер затрагивает только косвенно. Он указывает, что в азиатских культурах, включая Китай и Индию, невозможно объединить всех жителей города в однородную статусную группу.

"Главная из причин своеобразной свободы горожан средиземноморского города, в отличие от города азиатского, — пишет Вебер, — это отсутствие магических пут касты и рода. Социальные формирования, не дающие горожанам слиться в однородную группу, различны. В Китае это экзогамный и эндофратрийный род, в Индии это эндогамная каста. Здесь Вебер обращается к трудам Фюстеля де Куланжа, чтобы показать, что античные греческие и римские города действительно создали религиозное основание гражданства, заменив семейное культовое принятие пищи общегородским.

Однако Вебер не дает никакого объяснения отношениям религиозного фактора к правовому и политическому, в частности, он прошел мимо того факта, что древние города Греции и Рима опирались на рабство и не имели "своеобразной свободы горожан", характерной вовсе не для "средиземноморского города" как такового, а для западноевропейского города, начиная с XII в.

Таким образом, Вебер не сделал вывода, что возникновение городских вольностей на Западе было частью революционных религиозных перемен, в ходе которых, с одной стороны, церковная полития провозгласила свою независимость от всех светских политических образований, а с другой — впервые было выработано само понятие светских политических образований, которые теперь считались поддающимися реформе и спасению.

Почему Вебер недооценил роль права и религии в происхождении и развитии западного города? И почему он совершенно просмотрел роль западного исторического сознания, то есть западной веры, в органичном росте религиозных и правовых институтов на протяжении поколений и веков?

Карл Маркс приписывал все перемены в общественном сознании, включая сознание религиозное и правовое, изменениям технологии ради удовлетворения экономических потребностей (способ производства) и классовой борьбе за контроль над этой технологией (производственные отношения). Вебер, со своей стороны, считал, что в дополнение к материальным экономическим силам, определяющим общественное сознание, существуют также материальные политические силы, другими словами, что стремление к политической власти является независимой объективной силой, а не просто отражением стремления к власти экономической, как полагал Маркс.

Для Вебера, следовательно, подъем западного города в конце XI — начале XII столетия объяснялся не просто развитием нового способа производства (ремесла), который выманивал сервов из маноров вопреки желанию феодалов, но также и развитием новых политических отношений. Вебер мог видеть, что у дворянства тоже были причины желать создания и подъема городов. Но Вебер, подобно Марксу, считал, что сознание, и особенно правовое и религиозное, является по сути орудием господства.

Говоря конкретнее, Вебер, как и Маркс, считал, что идея создания городов, рост городского сознания внутри них, развитие городских правовых и религиозных институтов, которые, с одной стороны, выражали городское сознание, а с другой — поддерживали экономическую и политическую власть правящих классов, — что все это составляло нематериальную (духовную, идеологическую) "надстройку", возвышающуюся на материальном (экономическом и политическом) "базисе".

Однако западные правовые институты не удается удовлетворительно объяснить ни как простую надстройку, ни как простую идеологию, да и всякая интерпретация истории Запада, построенная на различии между материальным базисом и идеологической надстройкой, не может дать удовлетворительное объяснение западной традиции права.

Это, однако, не означает, что ценности, идеи, убеждения, понятия и другие формы общественного сознания, так сказать, первичны и что они "служат причинами" перемен в экономической и политической жизни или в правовых институтах. Правовые институты Запада нельзя объяснять ни идеалистически, единственно как проявления существующих понятий, ни материалистически, единственно как орудия экономической и политической власти. Им можно дать удовлетворительное объяснение только в категориях, которые охватывают и материализм, и идеализм и выходят за их пределы.

Традиционная теория общества делает ошибку, считая, что исторические перемены вызываются переменами в одних только основных социальных, экономических и политических условиях. Не бывает социальных, экономических и политических условий (или сил) самих по себе, они всегда находятся в контексте восприятия и чувства. Не бывает по отдельности и ценностей, идей и убеждений; как социальное явление они всегда взаимосвязаны с "материальными интересами". Власть — в то же время и идея, справедливость — в то же время и сила. Ни одно не является причиной другого, в физическом смысле слова.

Чтобы понять, почему произошла такая великая историческая перемена, нужно выйти за пределы взаимоотношений между идеями и материальными условиями и войти в само время и обстоятельства, и не только для того, чтобы их описать, но и для того, чтобы показать их историческое значение, их смысл для прошлого и будущего. Такие правовые институты, как корпоративность города, отчуждаемость городской собственности, свободы граждан, следует понимать отчасти как проявление идей и ценностей, а отчасти как орудия экономической и политической власти.

Однако их надо понять и как важные исторические события, и как звенья важной цепи исторических событий. Это были не просто "проявления" и "орудия", они были, они происходили, и, зная, когда и как они происходили, мы сможем понять, почему. Поистине, нет другого способа дать удовлетворительное объяснение правовых институтов западного города. Кроме объективно-материалистического "почему" и субъективно-идеалистического "почему", есть еще одно — историческое, то самое "почему", которое добавляет к внешнему и внутреннему измерениям нашего исследования измерение времени — прошлого и будущего.