Отношение схоластики к греческой философии и римскому праву - страница 2
Однако считалось, что только один термин "естественным образом" входил во все виды купли-продажи, а именно наличие у продавца правового титула. Все другие конкретно подразумеваемые договорные гарантии (говоря сегодняшним языком) для отдельных видов купли и продажи перечислялись особо, например, что данное животное здорово или что данный раб не имеет привычки совершать побеги. Иногда разрабатывались общие нормы для регулирования разных видов сделок, различных видов договоров, например купли-продажи и сдачи в аренду.
Лишь изредка римские юристы заходили так далеко, что могли постулировать широкие принципы, по-видимому, охватывавшие все право целиком. Так, Гай, великий юрист и преподаватель права середины II в., писал, что соглашения, заключенные "против норм гражданского права", недействительны. Этим он подразумевал, но не более чем подразумевал, то, что впервые ясно изложили юристы-схоласты Запада в XII в.: право является цельной системой, "сводом".
Эта же посылка присутствовала в некоторых очень широких нормах, которые, будучи извлечены из тех прецедентов, в которых они впервые были обобщены, приобрели форму отточенного эпиграмматического изложения фундаментальных правовых принципов. В Дигестах Юстиниана заключительный титул 50.17 "О различных нормах древнего права" объединяет 211 таких широких норм. Например: "никто не может считаться обманувшим тех, кто знает и соглашается"; "в сомнительных вопросах следует предпочитать более благоприятное толкование", "добросовестность владения дарует обладателю вещи столько же, сколько истинному собственнику, там, где закон не ставит препятствий".
Однако, как показал Стайн, эти "правовые максимы", как стали называть их в XII в., взятые как отвлеченные принципы, имеют совершенно иное значение, чем то, какое они имели в контексте тех типов дел, в которых впервые были произнесены, и часто описываемых в первых частях Дигест. Так, первая из цитированных норм относилась первоначально к делу человека, приобретшего нечто у должника-мошенника с согласия его кредиторов: кредиторы не имеют права потом жаловаться, что их обманули.
Вторая норма первоначально относилась к наследству, упомянутое в ней "более благоприятное толкование" — это толкование, предоставляющее выгодные условия для наследников. Третья норма первоначально имела в виду добросовестного владельца чужого раба, если этот раб совершил кражу у другого человека, жертва предъявляет иск этому владельцу. В 530 г. Юстиниан издал конституцию (указ), поясняющую более древний закон по этому вопросу. Эта конституция и есть тот закон, который косвенно упомянут в заключительной фразе нормы.
Этим собранием из 211 голых утверждений, представляющих собой отвлеченные нормы древнего закона, Юстиниан отнюдь не собирался никого обмануть, создав ложное впечатление, что эти нормы имеют значение, независимое от тех конкретных ситуаций, в которых они были когда-то применены. Это ясно из самой первой нормы, в которой цитируются слова юриста Павла: "Норма — это нечто, кратко излагающее суть дела... Посредством норм передается краткое содержание дела... и если оно неточно, то теряет свою полезность".
Другими словами, нормы не следует рассматривать вне контекста содержания дел, которые они суммируют. Это ясно и из того факта, что каждая норма предваряется отсылкой к ее первоначальному контексту. Более того, за исключением первой, нормы организованы не систематически и некоторые из них противоречат другим. Юстиниан, по крайней мере отчасти, добавил нормы к своему великому сборнику как украшение. Также вероятно, что их намечалось использовать в споре, возможно, в качестве презумпций, могущих передвинуть бремя доказывания.
Наконец, нормы служили дидактической цели: с их помощью легче было запомнить обширный текст. Несомненно, что ни один римский юрист не относился к ним как к отвлеченным принципам. Даже более того, взятый целиком, титул 50.17 Дигест должен был показать юристам эпохи Юстиниана справедливость знаменитого правила Яволина, тоже приведенного в титуле 50.17, которое гласило: "Все нормы в гражданском праве опасны, ибо они почти всегда могут быть искажены". (Вполне вероятно, что и это тоже было направлено на какое-то конкретное определение).
Римские юристы классического и послеклассического периодов воспринимали правовую норму как обобщение общих элементов решений по ограниченному классу дел. Только ограничив таким образом сферу действия правовых норм, они надеялись достичь своей цели — применить греческие методы классификации и обобщения как рациональную базу для решений по делам. Греки никогда не пытались осуществить подобное осмысление правовых решений и норм. Для них диалектическое рассуждение было приемом выведения правильных философских заключений, положений из установленных посылок. Римляне переделали греческую диалектику из искусства открытия в искусство суждения.
Важно отличать римскую юридическую казуистику от юридической казуистики западноевропейских юристов начиная с XI—XII вв., равно как и от прецедентного метода рассмотрения, по сей день практикуемого английскими и американскими юристами общего права. С одной стороны, римляне не применяли прецеденты для иллюстрации принципов или для того, чтобы проверить их, сделав как бы шаг назад и поглядев, как они были применены.
С другой стороны, они сводили свои прецеденты к голым судебным решениям, не рассматривая их во всей полноте, не обсуждая ни двусмысленности, ни пробелы в их фактической стороне, ни альтернативные формулировки соответствующих юридических вопросов. Макс Вебер, вне сомнения, пошел слишком далеко, охарактеризовав использование норм классическими римскими юристами как "всего лишь паратактическую и визуальную связь по аналогии". Однако неумение римских юристов выразить те предположения и глубинные обоснования, на которых базировались эти аналогии, да и само их неумение определить даже важнейшие юридические термины, вело к узости или деревянности анализа дела, а этого-то римские юристы и добивались!
Когда Цицерон ратовал за более сложную систематизацию права, с четкими определениями и отвлеченными правовыми нормами, юристы "отвечали на эти упреки вежливым молчанием". У них не было никаких причин пытаться переделать римский гений в области последовательного судопроизводства в философскую систему. Они имели все основания с подозрением относиться к применимости более высоких уровней греческой философии к практическим нуждам вынесения судебных решений.
Западноевропейские юристы XI—XII вв. довели греческую диалектику до гораздо более высокого уровня абстракции. Они попытались систематизировать нормы так, чтобы получилось единое целое, то есть не просто определить общие для определенного рода прецедентов элементы, но и синтезировать нормы в принципы, а сами принципы — в цельную систему, совокупность права, или «corpus juris».
Один из приемов, используемых юристами-схоластами для достижения этой цели, состоял в том, что они считали римские правила, собранные в титуле 50.17 Дигест, правовыми максимами, то есть универсально справедливыми независимыми принципами. Слово "максима" было взято из аристотелевской терминологии, оно означало "максимальная (то есть предельная) посылка", то есть "универсалия". Римский писатель Боэций (480—524), переводчик на латинский язык и комментатор Аристотеля, из работ которого и черпали свои знания об учении Аристотеля западные ученые с VI вплоть до середины XII в., писал, что Аристотель постулировал определенные самоочевидные посылки и что именно из этих "максимальных, то есть универсальных... посылок... выводятся решения силлогизмов".
В XII в. великий логик Пьер Абеляр в своей "Диалектике" описывал такую максимальную посылку как посылку, которая суммирует смысл и логику, общие для подразумеваемых в ней отдельных посылок. Например, из посылок "если это человек, то это живое существо", "если это роза, то это цветок", "если это красное, то это цвет" и т.п., в которых вид предшествует роду, "выводится максимальная посылка, что сказанное о виде может быть сказано о роде". "Максима, — писал Абеляр, — содержит и выражает смысл всех таких последствий и показывает способ умозаключения, общий для всех посылок".
Точно так же юристы Болоньи, современники Абеляра, индуцировали универсальные принципы из содержания отдельных случаев. Это было прямой противоположностью старого римского понятия о норме как всего лишь "кратком изложении дела". Вместо этого считалось, что все право, jus, можно индуцировать путем синтеза из общих черт определенных видов прецедентов. Такую же логику несколькими веками позже применили английские и американские юристы для выведения общих норм из отдельных судебных решений. В наше время логики называют это "сущностным обобщением".
Оно основано на общем принципе умозаключения, что если отдельный предмет А из собрания М имеет свойство F, то о собрании М можно сказать, что некоторые или по крайней мере один из предметов в нем имеет свойство F. Юристы схоластической школы XII в., однако, пошли дальше своих англо-американских коллег, будучи уверены, что каждое правовое решение или норма — это вид рода "право". Поэтому они смогли использовать все части права для построения целого и одновременно использовать целое для толкования каждой из частей.
Именно такие убеждения и такой метод характеризовали тот подход, с помощью которого юристы-схоласты подвергали анализу и синтезу вновь открытые тексты Юстиниана. Здесь аристотелевская диалектика, даже до того, как были переведены главные труды Аристотеля по логике, была перенесена в право на таком высоком уровне синтеза, которым не обладали римские юристы, авторы изучаемых работ.
Однако была здесь и другая сторона, Аристотель отрицал аподиктический характер диалектического рассуждения. Оно не могло достигнуть достоверности, потому что недостоверны были исходные посылки. Западноевропейские юристы XII в., напротив, применили аристотелевскую диалектику с целью продемонстрировать, что истинно и что справедливо. Они поставили Аристотеля с ног на голову, сведя воедино диалектическое и аподиктическое мышление и применив то и другое сразу к анализу и синтезу правовых норм. В противоположность своим предшественникам, римским юристам и греческим философам, они полагали, что могут с помощью разума доказать универсальную истинность и универсальную справедливость авторитетных юридических текстов.
Для них эдикты римского права, взятые и по отдельности, и в целом, составляли нечто, чем они уж точно не были в представлении самих римских юристов — письменным естественным правом, которое следовало принимать как священное, — наряду с Библией, патристикой и канонами церкви. Так как римские правовые нормы были истинны и справедливы, из них путем аподиктического рассуждения можно было вывести новые истины. Но поскольку эти тексты содержали лакуны, двусмысленности, противоречия, то надо было поставить проблемы, дать классификацию и дефиниции, изложить противоположные мнения и синтезировать конфликты.
Это и было первое систематическое применение знаменитого девиза Св.Ансельма: "Верую, чтобы понять". Само аристотелевское противоречие между диалектическим и аподиктическим мышлением было разрешено. Диалектический метод стал научным методом права, а вскоре он стал научным методом и других отраслей знания, включая естественные науки.
Юристы-схоласты расходились с древнегреческими философами не только в своем убеждении, что универсальные правовые принципы можно путем рассуждений вывести из авторитетных текстов, но и в своем представлении о природе таких универсальных принципов. Платон постулировал существование универсалий в природе, считая, что идея справедливости или красоты, идея треугольника, идея цвета, идея розы и другие общие идеи в человеческом разуме являются несовершенными отражениями "парадигм" или "форм", которые существуют во внешней реальности.
Этот "реалистический" взгляд на универсальные идеи, как его позже назвали на Западе (сегодня его назовут "идеалистическим"), не полностью разделялся Аристотелем, но большинство разногласий между Аристотелем и Платоном замалчивались в единственных известных на Западе до конца XII в. версиях трудов Аристотеля, а именно в переводах и комментариях Боэция. Таким образом, христианские философы Запада считали и Платона и Аристотеля реалистами.
Хотя некоторые из этих философов и раньше поднимали вопрос о "реальности" универсалий, первая острая и систематическая атака на позицию реалистов была предпринята в XI—XII вв., прежде всего Абеляром. Он отрицал внешнюю реальность тех общих характеристик, которые определяют класс отдельных сущностей. Он утверждал, что только единичные сущности существуют вне разума, а универсалии — это имена, которые разум изобрел для выражения сходства взаимоотношений между единичными вещами, принадлежащими к одному классу.
Некоторые "номиналисты" вообще отрицали, что универсалии имеют значение. Абеляр, однако, утверждал, что имена обладают значением в том смысле, что они характеризуют единицы класса, но они не "существуют" кроме как в их приложении к отдельным вещам. Так, "доброта" и "общество", "цвет", "роза" не существуют ни в физическом мире, ни в каком-либо идеальном мире форм. Скорее, они — общие качества, которые человеческий интеллект относит к добрым делам, или отдельным людям, живущим в общественных отношениях друг с другом, или определенным пигментам, или конкретным розам.
Номинализм сыграл жизненно важную роль в систематизации права. Ибо реализм в Платоновом смысле, как бы убедительно он ни выглядел в качестве метафизики, был глубоко чужд усилиям юристов XII в. по классификации, разделению, различению, толкованию, обобщению, синтезу, гармонизации массы решений, обычаев, канонов, постановлений, указов, законов и прочих юридических материалов, составлявших правовой порядок того времени.
Если бы они в духе Платона постулировали внешнюю реальность правосудия, равенства, последовательности, процедурной правильности, других общих принципов, а потом попытались вывести из всего этого конкретные правовые нормы и институты, это было бы поистине пустое академическое упражнение. Система, абстрактная до такой степени, не нужна была возникавшим в то время политиям, будь они церковные или светские.
Греческий гений классификации и обобщения был настоятельно необходим, но без веры в то, что эти классификации и обобщения отражают реальности внешнего мира, короче говоря, без платоновского натурализма. В праве такой натурализм никак не мог далеко уйти от казуистических норм римских юристов. С другой стороны, номиналисты, хотя они и разделяли с реалистами серьезное стремление установить общие принципы и доказать справедливость общих понятий, все же отрицали существование этих принципов и понятий как таковых.
Номиналисты считали, что универсалии продуцируются разумом, мышлением и волей, поэтому их можно пересмотреть разумом и волей, но в то же время универсалии содержатся в частностях, которые они характеризуют, поэтому их можно проверить этими частностями. Крайний номинализм отрицал, что "целое больше суммы его частей", но номинализм умеренный, как у Абеляра, утверждал, что целое содержится в своих частях, оно скрепляет их вместе, так что части, взятые по отдельности (а не как части целого), не так велики, как части, взятые в их соотношении.
Таким образом, строго говоря, ни части не выводятся из целого (дедукция), ни целое не выводится из его частей (индукция), а скорее целое есть части в их взаимодействии. Поэтому номинализм, такой, как абеляровский, был благотворен для систематизации и синтеза права, ибо в праве не может быть такого разделения целого и частей, общего и частного, формы и содержания, средств и цели, какое присуще реалистическим философиям.
Парадоксы, заключенные в сочетании универсалий и частностей, были сродни парадоксам, заключенным в сочетании аподиктического и диалектического мышления. Те и другие в свою очередь были весьма родственны парадоксам, заключенным в схоластическом синтезе веры и разума. Схоластическая диалектика была больше чем методом рассуждения и больше чем способом организации мысли. Ее критерии были как интеллектуальными, так и моральными, это был способ проверки не только истины, но и справедливости. Так, схоластические антитезы включали не только общее против особого, объект против субъекта, аргумент против ответа, но также и строгий закон против отступления от норм в исключительных случаях, предписание против адвоката, абсолютная норма против относительной, правосудие против милосердия, божественное право против человеческого.
Эти и аналогичные "оппозиции" использовались для логического примирения противоречивых текстов, но они также использовались для формирования правовых институтов и церкви, и светского государства таким образом, чтобы дать место альтернативным ценностям. Ибо сам Бог понимался как Бог и правосудия, и милосердия, и строгого закона, и справедливости. Впервые парадоксы божественной справедливости были систематически приложены к человеческим законам. Так схоластика оказалась не только методом, но и юриспруденцией и теологией