Критерии нравственности в материальном праве и их проявление в профессиональной деятельности судьи: история и современность

А.И. Бибиков ¹Профессор кафедры гражданского права и процесса Ивановского государственного университета, доктор юридических наук, профессор, член Научно-консультативного совета Федерального арбитражного суда Волго-Вятского округа.

Вопрос об этике судьи и простой и сложный. Простой потому, что, если обратиться к греческому слову ethika — «касающийся нравственности», «выражающий нравственные убеждения», то применительно к нашей теме это будет означать некий образ абстрактной жизни судьи, который отвечает общепринятым в данном обществе нормам нравственного поведения. В этом плане яркой иллюстрацией такого абстрактного образа выступают требования, сформулированные в ст. 3 Кодекса судейской этики: «судья в любой ситуации (выделено нами) должен сохранять личное достоинство, дорожить своей честью, избегать всего, что могло бы умалить авторитет судебной власти, причинить ущерб репутации судьи и поставить под сомнение его объективность и независимость при осуществлении правосудия».

Эта сторона понимания этики судьи недалеко ушла от общих представлений об этике человека вообще, существующего в многообразии общественных связей, включая общественные отношения, вытекающие из его профессиональной деятельности. Такая этика отвечает на один простой вопрос: что следует и чего не следует делать человеку? Эта сторона этики человека не является приращенным свойством человека, ибо, как говорил Аристотель, добродетель не дается нам от природы, от природы нам дается лишь возможность приобрести ее. И такое приобретение осуществляется через образны и идеалы, с помощью самых разных способов воздействия на человека и деятельности самого человека в процессе работы над собой (от простейшего подражания до сознательного целенаправленного обучения элементам культуры).

Значительно сложнее представляется вопрос об особой юридической, судейской культуре. Опять же, уже упомянутый Кодекс судейской этики в ст. 4 конструирует некий этический стандарт судьи через призму лежащих на нем обязанностей. В частности, при исполнении своих обязанностей при осуществлении правосудия судья:

должен исходить из того, что защита прав и свобод человека и гражданина определяет смысл и содержание деятельности органов судебной власти;
должен добросовестно исполнять свои профессиональные обязанности и принимать все необходимые меры для своевременного рассмотрения дел и материалов;
обязан быть беспристрастным, не допускать влияния на свою профессиональную деятельность со стороны кого бы то ни было;
не должен проявлять предубеждения расового, полового, религиозного или национального характера. Общественное мнение, возможная критика деятельности судьи не должны влиять на законность и обоснованность его решений;
должен быть терпимым, вежливым, тактичным и уважительным в отношении участников судебного разбирательства. Судье следует требовать аналогичного поведения от всех лиц, участвующих в судопроизводстве;
не вправе разглашать информацию, полученную при исполнении своих обязанностей.

Нетрудно заметить, что из приведенного перечня этических требований к судье, обусловленных его профессиональной деятельностью, все, кроме первого требования, являют собой общие этические ценности, свойственные любому воспитанному человеку, приложенные, опять же, к профессиональной составляющей деятельности судьи. Все они представляют собой внешнее проявление в профессиональной деятельности судьи общего состояния нравственности и культуры, сложившегося в обществе в данный исторический период времени.

Напротив, первое из представленных этических требований касается внутренней составляющей самой профессиональной деятельности — правоприменения в процессе осуществления правосудия, которое предопределено содержанием самого права, ибо далеко не во все времена и не всегда защита прав и свобод человека и гражданина составляла смысл и содержание судебной деятельности.

Правосудие в исходном его понимании, как iuris dicere — возможность «говорить правом», т.е. распространять сущность права на спорящие стороны, напрямую зависело от состояния и содержания права в тот или иной исторический период времени. Насколько право в своем содержании и формах выражения было основано на морали и выражало ее основные базовые ценности, настолько и этическая составляющая профессиональной деятельности судьи становилась все более осязаемой и значимой.

Обратимся к истории. В древние времена избыточная формализация права имела свое нравственное оправдание и свои особые формы отправления правосудия. Так, архаический период римского права был основан на коллективистских началах жизни первых римлян, верность которым гарантировалась магическими и религиозными средствами (ритуальными обрядами, формальными оборотами языка, клятвами и т.п.), доступными только римлянам. Такое право нашло адекватное отражение в гражданском легисакционном процессе, основанном на строгих исках цивильного права. И хотя в частных делах в эту эпоху и внедряются представления о должном и правильном (aequum, ius), все равно их использование подчинялось существующему религиозному правопорядку. Это обеспечивало преимущество римских граждан перед другими народами в случае возникновения спора, поскольку любой находящийся вне такого правопорядка, по сути, находился и вне права, а значит, и не получал правовой защиты.

Формализм был высшей нравственной ценностью права, так как служил на общее благо всех, а значит, и каждого. В этих условиях нравственные деформации в индивидуальных актах не играли никакой роли. Если кто-то в те древние времена совершал сделку под влиянием угрозы или насилия, но с полным соблюдением установленных формальных требований, то по такой сделке он не мог получить защиту от суда, так как действовал принцип: «Coactus voluit tamen voluit» — «Хотел под принуждением, но все-таки хотел» (D.4.2.21.5). Тем самым «форма полностью поглощала волю». Для суда и для самих спорящих формальность требований при заключении сделки была священной и нравственно оправданной.

Естественно, что с развитием и усложнением общественных отношений нравственные основы такого сверхформального состояния римского права начинают вступать в противоречие со стремительно развивающейся системой человеческих потребностей и ценностей и постепенно разрушаются. Новые устои жизни требуют новых нравственных идеалов, и римская правовая система живо откликается на это.

Римские магистраты, обладающие судебной юрисдикцией, получают право устанавливать общие правила (эдикты, от лат. edicere — объявлять), необходимые им для нормального исполнения своих должностных обязанностей (offitium). В этих эдиктах преторы, часто сталкиваясь с новыми отношениями, стоящими за пределами архаических норм цивильного права, стали устанавливать защиту, основываясь на общих принципах добра и справедливости (bonum et aequum).

Первоначально при отправлении правосудия на первой стадии гражданского судебного разбирательства претор предписывал судье как разрешить дело исходя из норм старого цивильного права, однако на основе имеющейся у него власти (imperium) он стал использовать специфические средства защиты, предусмотренные не цивильным правом, а эдиктом, и проводить разбирательство без участия судьи (экстраординарно). Начиная со второй половины II в. до н.э. законом Эбуция был допущен, наряду со старым легисакционным процессом, новый вид процесса посредством формул (per formulas), в котором преторам дано было право формулировать собственные иски, в том числе основанные на доброй совести и справедливости.

Эго стало первым шагом в заложении в материальном праве новых нравственных основ судебной деятельности.

Однако и при этом еще достаточно долго строгие формальные требования определяли моральный облик римской юрисдикции. Окончательный разрыв с легисакционным процессом произошел в результате вопиющего случая, произошедшего в Риме и описанного основателем классической римской юриспруденции Марком Антистием Лабеоном. Однажды некий Луций Вераций вышел на улицы Рима. В руках он держал пальмовую ветвь, которой хлестал по лицу каждого, кто встречался ему на пути. Рядом с ним следовал его раб, который туг же отсчитывал пострадавшему сумму штрафа в 25 ассов, предусмотренную Законами XII таблиц. Такое поведение, с одной стороны, было расценено как глумление над законом, с другой же стороны, этот акт показал всю нравственную ущербность старого права и основанного на нем судопроизводства, поскольку Луций Вераций не только совершил правонарушение, но и тут же, на основании предписаний строгого цивильного права, свершил и акт правосудия. Дело в том, что в эпоху Законов XII таблиц такой штраф за побои был весомым наказанием, а на момент описываемого события (спустя более чем триста лет) оказался чисто символическим. При этом судебная система в этой ситуации перед лицом всего римского народа показала всю свою профессиональную беспомощность и этическую несостоятельность.

Отход от формализма, опора на нравственные категории доброй совести (bona fidei) и справедливости (aequitas) при разрешении гражданских дел становятся краеугольными камнями классического римского права. И это качественно видоизменяет этическое восприятие самой личности судебных магистратов и выносимых при их непосредственном участии судебных решений. Важно отметить, что в этот период времени возникает так называемый дуализм римского права, когда одновременно формируются и действуют несколько подсистем римского права. Старые нормы и конструкции строгого цивильного права не отвергаются и остаются незыблемыми. Одновременно благодаря деятельности городского претора и преторов перигринов стремительно развивается преторское право и право народов. С помощью последнего в практику частной жизни широко вводятся упрошенные, неформальные юридические конструкции. Преторам при рассмотрении конкретных дел приходится разрешать этот дуализм римского права. В этой роли претор похож на двуликого Януса, одна сторона лица которого повернута в сторону прошлого — претор свято почитает обычаи и конструкции старого цивильного права и не может их отвергнуть, другой стороной лица он повернут к настоящему, в котором возникающие отношения вступают в противоречие с косным формализмом старых норм. В этих условиях его опорой становится добросовестность пострадавшей стороны, для защиты которой, используя презумпции и фикции, он употребляет в новой интерпретации весь возможный позитивный инструментарий того же цивильного права. Учитывая достаточно высокую карьерную оценку должности магистрата в римском обществе (заслужить ее было мечтой многих мужчин), степень сменяемости (магистрат пребывал в должности всего лишь один год) и бескорыстия (эти обязанности отправлялись безвозмездно, «ради почета»), становится понятным, почему не только право, но и деятельность суда в этот период получают в лице общества особую этическую оценку и оправдание.

Конечно, это не значит, что вся практика деятельности судебных магистратов была безупречной. Произвол преторов встречался и здесь. Например, как свидетельствуют романисты, хотя в соблюдении эдиктов преторы и были связаны традиционными аристократическими представлениями о Tides (чести) и dignitas (достоинстве, почетном положении), но тем не менее были случаи отказа в иске (denegare actionem), предусмотренном в изданном ими эдикте, а также издания в течение года своего правления другого эдикта (edicta repentina — «поспешного эдикта»), который противоречил положениям, объявленным им при вступлении в должность. Подобные злоупотребления магистратов пресекались в основном вмешательством более высокого или равного им по рангу магистрата (intercessio), которое обессиливало такие решения, однако было слабым нормативным барьером против произвола преторов.

Говоря о формализме или, напротив, «живом духе права» как решающем факторе этической оценки судебной деятельности, нельзя забывать, что такие состояния права должны находиться в гармонии с существующими в данных исторических условиях материальными отношениями. Любой отрыв права и самой судебной деятельности от этих отношений, любое кажущееся восприятие судьей своего особого, господствующего положения по отношению к праву (как некого «алхимика», способного с помощью «философского камня» права достичь любого правового результата) неизбежно ведут к нравственному обесценению личности судьи. Тому есть исторические примеры.

Когда на смену глоссаторам приходят комментаторы, главной задачей которых было навести логический порядок в разбираемых ими юридических явлениях, представить всю совокупность правовых норм в виде единого логического целого, то это полностью соответствовало потребностям материальной жизни. Комментаторы, с одной стороны, сводя юридические нормы к известным общим понятиям, заложили основы нынешней юриспруденции как науки. С другой стороны, они искали оправдание существования тех или иных норм с позиций естественного права. Тем самым, руководствуясь идеей ius naturale, комментаторы, как отмечает И.А. Покровский, «незаметно приспособляли римское право к потребностям и условиям современной им жизни и в этом отношении оказывали огромную практическую услугу своему времени»²Покровский Н.А. История римского права. СПб., 1998. С. 260—261.. Однако к началу XVI столетия эта комментаторская деятельность отрывается от материальной действительности, приобретает самодовлеющее значение.

Прикрываясь громкими фразами о ius naturale и aequitas, юристы погружаются в поиск бесконечных юридических тонкостей, лишенных живого духа, а правосудие практически вырождается в неприкрытый судейский субъективизм. В результате господства комментаторов общество возненавидело юристов как крючкотворов, софистов и обманщиков. Вместо восхищенного juris periti («искусный правовед») их стали называть iuris perditi («подлый правовед»).

Таким образом, и строжайший формализм права и его неформальность в определенных исторических и материальных условиях могут стать основой и важнейшим критерием этической оценки профессиональной деятельности судьи. Впрочем, эти критерии с успехом могут распространяться и на иные виды юридической деятельности. Примером может служить нравственная оценка взглядов на толкование законов двух выдающихся представителей школы глоссаторов (XII в.): Мартина, отстаивавшего принципы доброй совести и справедливости, и Булгара, твердо стоявшего на букве закона. В соответствии с положениями Кодекса Юстиниана в случае смерти замужней женщины полученное ею от своего отца приданое возвращается пережившим ее супругом тому, от кого это приданое было получено, т.е. отцу умершей. Оценивая это правило, Мартин полагал, что в определенных случаях при решении вопроса о судьбе приданого следует принимать во внимание наличие в семье детей. Супруг покойной, по его мнению, просто исходя из чувства элементарной справедливости может оставить приданое в семье. Булгар же отстаивал точку зрения, что муж, переживший жену, в любом случае был обязан строго и неукоснительно следовать духу и букве закона и в данном конкретном случае вернуть приданое отцу умершей. Когда умерла первая жена Булгара, ее отец обратился к Мартину с вопросом: может ли он потребовать возврата приданого своей дочери или у него на это нет никакого права? Мартин ответил, что в данной ситуации Булгар имеет право на то, чтобы оставить приданое у себя, поскольку после смерти жены у него остались дети. Однако сам Булгар отказался от своего права на приданое жены и от возможности извлечения из этого случая личной материальной выгоды и вернул приданое отцу жены, убедительно подтвердив этим стойкую приверженность своей доктрине.

Каково современное состояние права в контексте его влияния на формирование этического облика судьи? Находит ли современный судья этическое оправдание своей деятельности через призму состояния права и насколько? Как, наконец, общество воспринимает современное право через те судебные акты, которые выносит суд? Ответы на эти вопросы скорее всего будут разными. Общим рефреном общественного мнения будет скептическая удовлетворенность. Суждения же в судейском сообществе будут, очевидно, неоднозначными уже хотя бы потому, что редко кто из судей задавался вопросом о том, насколько действующее право помогает судье в формировании его нравственного облика. Однако исходя из фактов истории над этим стоило бы задуматься.

С позиций доктрины современное состояние права, его соотношение с материальными условиями жизни людей вряд ли можно признать удовлетворительным. Это касается, хотя и в разной степени, практически всех отраслей права. Приведем примеры, которые напрямую влияют на конечные результаты судебной деятельности, а значит, и ее моральную оценку.

Прежде всего, в «экономических отраслях» российского права практически не учитываются социальные факторы, а также основополагающие нравственные принципы добросовестности и справедливости. Между тем гражданско-правовой инструментарий, обеспечивая частноправовые интересы, очень часто может вступать в противоречие с интересами общественными.

Например, применение последствий недействительности сделок Гражданский кодекс РФ вполне обоснованно ограничивает в двух случаях — при продаже предприятия (ст. 566) и аренде предприятия (ст. 663), когда использование таких средств может нанести больший материальный ущерб значительному кругу лиц (кредиторам, потребителям и т.п.) по сравнению с выгодой конкретной стороны по такому спору. Но не меньшую опасность для общества может представлять, например, другой гражданско-правовой инструмент — банкротство. Однако ФЗ «О несостоятельности (банкротстве)», в отличие от первого примера, никаких ограничений в его применении в зависимости от социальных факторов не устанавливает, особо регламентируя лишь порядок применения норм о несостоятельности в отношении градообразующих предприятий. В результате судья, разрешающий подобного рода дела, в глазах населения, где расположено такое предприятие, часто выглядит стоящим в одном ряду с теми, кто банкротил такое предприятие.

Не меньшие нравственные издержки терпят судьи, применяющие нормы действующего законодательства о группах населения, пострадавших от тех или иных неблагоприятных обстоятельств. Речь идет, прежде всего, об изменениях законодательства, затрагивающих права чернобыльцев. Это касается и сокращения социальных льгот в связи с принятием известного Закона № 122-ФЗ о монетизации льгот, и постоянных изменений правил об установлении причин инвалидности участников чернобыльской катастрофы, и др.³См., например: Азарова Е.Г. Судебные споры о причинах инвалидности // Комментарий судебной практики. Выпуск 13 / Под ред. К.Б. Ярошенко. М., 2007. (СПС «Консультант Плюс»)..

Такую же окраску в лице общества часто приобретают решения судов о компенсации морального вреда лицам, пострадавшим от террористических актов. В качестве красноречивого примера можно привести известное решение Тверского межмуниципального (районного) суда ЦАО г. Москвы от 23 января 2003 г. по делу заложников «Норд-Ост», нравственная оценка которого не только в лице пострадавших, но и средств массовой информации и специалистов была крайне негативной⁴См.: Эрделевский А.М. «Норд-Ост»: судья переоценила значение невинности // Бизнес-адвокат. 2003. Ne 5.. В этом же ряду остается не ясным для судьи вопрос: сколько стоит жизнь человека? Обратившись к разным нормативно-правовым актам, мы можем увидеть, что в них устанавливается разный размер возмещения ущерба, причиненного личности потерпевшего. На пассажирском транспорте жизнь человека оценили в 12 тыс. рублей, по правилам ОСАГО — в 135 тыс. рублей, при авиаперевозках жизнь человека оценивается намного больше — в пределах до 2 млн. рублей. Однако дебаты о размере стоимости жизни проводятся с незавидным постоянством, каждый раз после очередного случая массовой гибели людей в результате теракта, авиакатастрофы или пожара. В конечном же счете отвечает государство. Но ежедневно гибнут и отдельные граждане, которым государство не может прийти на помощь. В итоге пострадавшие могут рассчитывать на достойную компенсацию, если случай экстраординарный и к нему приковано внимание общественности⁵См.: Владыкина Т. Цена жизни: родственники погибших в «Хромой лошади» уточняют свои права // Российская газета. 2009. 16 дек.. Но как же в этих условиях можно положительно оценивать этическую роль судьи, разрешающего подобного рода дела?

Иногда этические потери судьи терпят от законодательных решений, привносящих в частную жизнь избыточную публичную нагрузку. Так, по общему правилу ст. 223 ГК РФ право собственности у приобретателя вещи по договору возникает с момента ее передачи. В отношении же объектов недвижимости этот момент связывается с моментом государственной регистрации. В результате такого законодательного решения правопорождающие качества общих оснований приобретения права собственности обессиливаются государственной регистрацией — юридическим фактом, публичный характер которого, в основном, важен для целей гражданского оборота. Именно поэтому и был установлен заявительный порядок такой регистрации. На практике очень часто при исполнении обязательства купли-продажи происходит разрыв между актом передачи недвижимости покупателю и регистрацией перехода права собственности на нее. Но именно в этот промежуток времени могут возникнуть обстоятельства, при которых покупатель может лишиться объекта недвижимости, например, когда последний подвергается аресту в обеспечение исполнения продавцом иных обязательств. В этих условиях суд практически лишается возможности защитить интересы покупателя.

К сожалению, эти и другие возможные примеры не являются предметом исследования современной науки с точки зрения их влияния на этическую составляющую профессиональной деятельности судей, хотя и составляют, на наш взгляд, важнейший фактор в возвышении рати суда в современных условиях. А для законодателя они могут определять важнейший вектор целенаправленного совершенствования правовой системы России в целом.